Название «турок» имеет для большинства очень ясное и определенное значение: так называют жителей нынешней Турции, главным образом азиатской ее половины. Но с этнографической точки зрения такое определение было бы совершенно не точно. С одной стороны, оно слишком широко, так как население Турецкой империи представляет очень пеструю смесь народностей, и османские турки составляют в ней только господствующий класс. С другой стороны, османы лишь одно из множества турецких племен, разбросанных на огромном пространстве азиатского материка и в восточной части Европы. Якуты в Сибири, узбеки в Средней Азии, туркмены в нынешнем Закаспийском крае и наши казанские и крымские татары, наравне с османами, все ведут свое происхождение от одного корня, — от народа, кочевавшего в первые века нашей эры у подошвы Алтая и известного китайским летописям под именем Ту-киу. От этих Ту-киу пошли три группы «тюркских» племен. Северная группа заняла Сибирь, восточная распространилась вдоль границ западного Китая (около Кашгара), — наконец, западные племена, огузы и туркмены, заняли область между Аму и Сыр-Дарьей — нынешний Туркестан. Северные турки не играли исторической роли, западные же и восточные два раза, одни за другими, завоевывали переднюю Азию и отчасти юго-восточную Европу. Первый раз это было самостоятельное движение огузов и туркменов, захвативших в X-XI веках нынешнюю Персию, Армению и Малую Азию; к этой ветви турецких племен принадлежат сельджуки и османы. Другое турецкое наводнение те же страны — и, кроме того, вся восточная Европа — испытали в начале XIII века; это было нашествие восточных турок.
Столкнутые с места движением монголов, восточные турки, под предводительством монгольских князей из дома Чингисхана, покорили на юге своих западных единоплеменников, а на севере, как известно, подчинили себе на некоторое время и русский народ. В нашей истории эти турки известны под именем татар: они основали могущественное государство Золотой Орды и были предками нынешних узбеков, а также крымских и казанских татар. Таким образом, покорители Византии в XV веке были родственниками, хотя и очень дальними, завоевателей России в ХIII, и войны с турками, со всемирно-исторической точки зрения, можно рассматривать, как продолжение борьбы Руси с татарами в средние века. Из всех этих племен только сельджуки и османы сохранили родовое прозвище «турок». Остальные скрываются в истории под различными другими именами, в которых лишь изредка, как в имени туркменов, просвечивает их генеалогия. Имя «Турции» становится известно византийцам, а через них и западной Европе, уже во второй половине средних веков, в эпоху крестовых походов. Оно прилагалось сначала к государству сельджуков, которое зародилось в начале XI века и быстро охватило все страны передней Азии. Сельджук был предводителем одной орды огузов, поселившейся в половине X века на берегах Сыр-Дарьи, к северо-востоку от нынешней Хивы. Постепенно увеличиваясь, благодаря приливу новых сил с востока, его племя стало понемногу расширять свои владения в сторону нынешней Закаспийской области. Сельджуки занимались сначала тем же, чем и современные туркмены до подчинения России, — грабили богатые и плохо защищенные персидские области, особенно Хорасан, самую восточную из них. В то время они не могли встретить здесь никаких серьезных препятствий. Персия была разделена между множеством мелких князей, которые правили в качестве наместников багдадского халифа, уже утратившего тогда светскую власть; на деле они ни от кого не зависели и постоянно между собою воевали. Сами халифы больше сочувствовали сельджукам, принявшим ислам от правоверных суннитских миссионеров, чем своим официальным наместникам, которые придерживались шиитской ереси. При таких условиях война, начавшаяся простыми разбойничьими набегами, в очень короткое время привела к систематическому завоеванию всего халифата. В 1035 году Тогрул и Чагры-бек, внуки Сельджука, вторглись в Хорасан, а уже в 1055 г. Тогрул-бек занял Багдад и сменил в качестве эмир-аль-омара — светского государя халифата, прежнего шиитского наместника.
В завоеваниях сельджукских султанов обращает на себя внимание одна черта: они первые стали держаться той политики, которая впоследствии с таким успехом применялась османами. Собираясь присоединить к себе страну, они ее жестоко опустошали. Но раз она была завоевана, султан уже не давал жителей в обиду ни соседям, ни своим солдатам. Таким образом, подчиниться туркам значило — избавиться от очень сильного врага и приобрести не менее сильного защитника. Очевидно, что чем скорее сдавались жители, тем меньше им приходилось страдать от грабежей: это очень облегчало завоевания сельджуков. Но, захватив в короткое время огромную тѳрриторию (на востоке до Сыр-Дарьи, на западе, после отнятия у Византии малоазиатских провинций, почти до Архипелага и Мраморного моря), они не имели возможности установить на ней прочный и однообразный государственный порядок. Отдельные эмиры-наместники скоро стали совсем независимы в своих областях; к тому же у сельджуков не выработалось определенного закона престолонаследия, так что каждая перемена государя неизбежно сопровождалась войной между его сыновьями, а война часто оканчивалась разделом наследства между соискателями. Уже в XII веке, менее чем через сто лет после завоевания, империя Тогрул-бека и Альп-Арслана представляла три совершенно независимых государства. Одно из них составилось из обломков восточных владений Византийской империи. Западные писатели (например, Вильгардуэн) его по преимуществу и называют Турцией (la Turquie). Сами турки называли его Румом, римским, т. е. отнятым у «ромеев». Самый крайний на западе эмират этого государства послужил ядром для новой, более долговечной турецкой империи — для государства османов.

Османы

Во второй половине XIII века одна турецкая орда, принадлежавшая тоже к племени огузов, как и сельджуки, кочевала в Хорасане. Нашествие монголов сдвинуло ее с места; подхваченная потоком восточно-турецких племен, она направилась к западу и перешла Евфрат. Здесь кочевникам не нравилось, и вождь их, Сулейман-шах, решил было сначала вернуться на старые места. Но во время обратного похода он утонул в Евфрате, и его подданные разделились: большая часть ушла на восток, меньшую, всего 400 кибиток, младший сын Сулеймана, Эртогрул, повел на запад, к Малой Азии. Здесь, несмотря на временные успехи крестоносцев, продолжали еще держаться многие сельджукские эмиры, номинально признававшие верховенство султана Коньи (древний Икониум, в самой середине полуострова). Султан, теснимый в то время татарами, охотно принял на службу Эртогрула и его турок и дал им для поселения места по реке Сангаре (на западе, у границ древней Вифинии). В 1288 г. Эртогрул умер; его место занял его сын Осман (умер в 1325 г.), по имени которого поселившиеся на Сангаре турки и стали называться османами.
Поле действия нового эмира было очень узко. С востока и с юга были владения других сельджукских наместников, из которых каждый в первое время был сильнее наследников Эртогрула; на севере было Черное море: османам с самого начала была открыта дорога только на запад. Это определило всю последующую историю племени: народ азиатский по происхождению и нравам, османы невольно сделались европейцами в силу своего географического положения. Большая часть последующих завоеваний сделана ими уже из Европы, с берегов Босфора. Их, так сказать, толкали из Азии, и притом все в одном направлении: это дало им ту сосредоточенность действия, которой всегда не хватало основателям сельджукской монархии.

Положение Византии в XIII в.

Византийские владения, с которыми на западе граничили османы, были в то время легко доступной добычей. Один из государственных людей Никейской империи, канцлер Михаила Палеолога, узнав, что Константинополь завоеван обратно греками (у франков, в 1261 г.), воскликнул: «Ну, теперь все пропало!» В минуту общего торжества такое восклицание было довольно странно; но последствия показали, что он был прав. Войны с анжуйскими королями Неаполя, у которых нашли себе убежище изгнанные латинские императоры, с сербами, с болгарами, с удержавшимися на Балканском полуострове французскими баронами — все это заставило забыть на время о турках, а они-то и были самым грозным врагом. К ним привыкли; в воинственном населении турецкой Малой Азии видели род запаса византийской армии, где всегда можно было набрать достаточно солдат на случай войны. Во время усобицы между Кантакузином (1347-54) и Иоанном V Палеологом (1354-76) на обеих сторонах сражались толпы сельджуков, которым оба претендента, каждый с своей стороны, дали разрешение грабить и уводить в плен подданных противника: так что, в сущности, турки во всей империи распоряжались, как в завоеванной стране.
Греческая Малая Азия была предоставлена собственным силам; но и эти силы не были сосредоточены в одних руках. Самым гибельным последствием кратковременного владычества франков было укрепление и развитие греческого партикуляризма, стремления отдельных областей и их правителей к полной самостоятельности. Феодализм нашел в Византии богатую почву, и даже туда, куда собственно не проникли самые феодальные учреждения, проникли обычаи и привычки, принесенные французами. Правители различных малоазиатских округов смотрели на себя как на самостоятельных владетелей; они заключали союзы и ссорились между собою и с турецкими эмирами, соображаясь с своими местными интересами, а вовсе не с выгодами империи; их права переходили по наследству, иногда даже по женской линии: когда при осаде Никомидии комендант города был убит, турки вели переговоры о сдаче с его сестрой, которая и заключила капитуляцию. Когда появились османы, у мелких греческих владетелей одним соседом стало больше — и только.

Первые султаны

Османы того времени вовсе не были той грозной силой, которая наводила ужас на западную Европу XVI века. Это было кочевое пастушеское племя, относившееся с большой терпимостью к своим греческим соседям, — там, разумеется, где их интересы не сталкивались. Султаны женились на гречанках и позволяли им держаться своей старой религии. Одна из них, Феодора (по другому Мария), дочь императора Иоанна Кантакузина и жена султана Орхана, прославилась даже как покровительница христианских подданных султана; она выкупала греков из турецкого плена и отправляла их на родину. Турецкий фанатизм рос постепенно, вместе с военными успехами османов, и дал себя почувствовать только в позднейшую эпоху.
Один эпизод биографии эмира Османа, — за историческую точность которого нельзя, конечно, ручаться, — хорошо рисует отношения турок и христиан тогдашней Малой Азии. Осман, угоняя на лето свои стада в горы, имел обычай оставлять свое имущество на попечение греческого правителя города Белокомы, или (по-турецки) Биледжика. Грек как-то позавидовал богатству своего турецкого приятеля и захотел воспользоваться его имением, а чтобы избавиться от возмездия, решил кстати покончить и с хозяином. Эмира предупредил об этом вовремя его другой добрый знакомый, — тоже грек, — и он принял свои меры. Было условлено из предосторожности, что привозить турецкую казну в Биледжикский замок должны женщины, а не мужчины. Осман нарядил в женское платье 40 лучших своих воинов, а вместо сокровищ дал им несколько мешков с оружием. Переодетые турки были беспрепятственно впущены в замок, быстро вооружились, перебили стражу и завладели крепостью. А эмир в это время пировал на свадьбе своего коварного греческого друга, куда его пригласили нарочно, чтобы после пира захватить его врасплох. Узнав об успехе своего замысла, Осман, конечно, поспешил удалиться; греки, услыхав о том, что случилось в Белокоме, бросились в погоню. Но Осман заблаговременно собрал свои войска; маленький отряд правителя Белокомы был окружен превосходными силами и изрублен после короткого сопротивления. Его земли Осман присоединил к своим, а его невесту, которая попала в плен, он выдал замуж за своего сына, знаменитого впоследствии Орхана. Эта гречанка была матерью султана Мурада, победителя на Косовом поле.
Эти мелкие пограничные стычки, продолжавшиеся много десятков лет без видимых результатов, легко могли усыпить внимание византийского правительства. Много ли значения имело для империи то, что вождь небольшого турецкого племени захватил владение такого же мелкого греческого феодала? Но скоро османы стали обнаруживать в своей деятельности выдержку и последовательность, которых совсем не было заметно у других турецких племен. Их образ действий очень напоминает ту систему ведения войны, которой некогда придерживались доряне при завоевании Пелопоннеса. Наметив какой-нибудь город, они прежде всего старались занять выгодную позицию в его ближайших окрестностях, строили там замок и помещали в нем небольшой постоянный гарнизон. Отсюда они начинали беспокоить обитателей города: нападали на подгородные деревни, опустошали поля, уводили в плен жителей, грабили торговые караваны и т. д. Скоро появлялись другой и третий замки: город оказывался в совершенной блокаде, т. е. все входы и выходы из него были в руках турок. Начинался голод, и жителям приходилось завести переговоры о сдаче. Турки обыкновенно ставили довольно мягкие условия и хорошо их выполняли. Низшие классы населения, крестьян и ремесленников, они оставляли в покое, ничего не требуя от них, кроме дани. Чтобы турки их не грабили, султаны придумали очень простое и действительное средство. Участок земли с поселенными на ней крестьянами отдавали в непосредственное заведывание какому-нибудь мелкому турецкому начальнику, и дань с этого участка поступала прямо к нему, в виде жалованья ему и его воинам. Таким образом, для этого начальника создавался прямой интерес заботиться о благосостоянии населения его участка: если бы его крестьяне были разорены, он не получил бы своего жалованья. Конечно, дело не обходилось без насилия в отдельных случаях; но в общем простонародью жилось под властью султанов не хуже, чем под властью мелких греческих деспотов. Когда пала столица азиатской части империи Никея (около 1330 г.), по условиям капитуляции дозволено было желающим уйти в Константинополь. Этой льготой воспользовался только греческий губернатор города с его свитой: население предпочло стать подданными Орхана. Только к высшим классам населения турки относились недоверчиво: знатные семейства они обыкновенно переселяли вглубь своих владений, а на их место переводили зажиточных турок, которые и составляли аристократию покоренной страны.
В этой разумной, последовательной политике султанов нельзя не видеть влияния их христианских соседей. При всем своем (нравственном) упадке, греки все же были самым образованным народом средневековой Европы. Выше было отмечено, насколько выгодно было положение турок на Сангаре, как военная позиция: нужно прибавить, что и в культурном отношении они были поставлены очень удачно с географической точки зрения. Бурса, Никея, Никомидия, — города, прежде всего попавшие в их руки, были очагами греческой цивилизации в Малой Азии.

Военная организация турок

Было высказано предположение, — и оно вполне вероятно, — что и своим замечательным военным устройством османы обязаны греческому влиянию, — по крайней мере идея постоянной регулярной пехоты могла прийти всего скорее отсюда. Турецкие летописи называют творцом этого военного устройства брата Орхана (1325-1359 гг.), Ала-Эддина, первого визиря османского государства. Его военная реформа прошла две ступени. Сначала он устроил турецкое войско на началах «ленной системы», как говорят европейские историки, — правильнее было бы назвать это устройство «служилым землевладением». Оно заключалось в том, что каждому офицеру и солдату турецкой армии давался участок земли, на которой он и жил в мирное время; доход с этого участка заменял ему жалованье. Войско собиралось только в случае войны, и тотчас по окончании ее распускалось. Оно состояло главным образом из конницы, называвшейся «моселиман», т. е. «освобожденными», потому что земли служилых людей были свободны от податей. Был, впрочем, и отряд пехоты, недостаток в которой сильно давал себя чувствовать при осаде городов, но эта пехота больше доставляла султанам хлопот, чем выгоды. Главное неудобство этой системы заключается в том, что поселенное войско трудно собирать и еще труднее поддерживать в нем порядок и дисциплину. Эти недостатки очень скоро обнаружились и в турецком войске. По всей вероятности, знакомство с регулярными византийскими войсками внушило Ала-Эддину мысль сформировать постоянное наемное войско, которое всегда было бы в распоряжении султана. Оно также состояло из конницы и пехоты. Но только кавалерия этого корпуса, так называемые «сипаи» (всадники) и «силигдары» (буквально «оруженосцы») набирались из турок; опыт показал, что для службы в пешем строю османы, природные кавалеристы, совсем не годились. Поэтому решено было в пехоту набирать солдат из числа тех христианских подданных султана, которые согласились бы принять ислам: это были знаменитые впоследствии янычары («иени-чери» значит «новое войско»). Каким образом пополнялись ряды янычарского отряда, — для нас очень не ясно.
Современные христианские писатели, а следом за ними и некоторые новейшие историки (Гаммер и Герцберг) говорят, что турки насильственно отбирали у христиан детей, заставляли их принять ислам и затем готовили в военную службу. Что турки вербовали своих солдат в очень юном возрасте, это справедливо: они находили, что люди, воспитанные при султанском дворе, будут больше привязаны к своему государю, чем люди, поступившие на службу уже взрослыми. Но относительно способа набора турецкие летописцы резко расходятся с христианскими писателями. Турки утверждают, что христиане поступали в войско вполне добровольно, и что родители, соблазненные выгодами янычарской службы, сами приводили своих детей к производившим набор офицерам. Обращение в мусульманство было необходимо потому, что у турок, как и у других магометанских народов, только принадлежность к исламу давала человеку гражданские права. Все не-мусульмане («райа») были как бы общей собственностью; их щадили, как плательщиков налогов, но никаких прав они не имели и поступать на государственную службу не могли. Если христианин был честолюбив, ему в Турции не оставалось другого средства сделать себе карьеру, как принять ислам. Известно, что большая часть знатных сербов и босняков перешли в магометанство после турецкого завоевания. Так что, с этой стороны, известия турецких летописцев не представляют собой ничего невероятного, гораздо невероятнее, напротив, рассказы христианских писателей о том, например, будто янычар заставляли избивать мирных жителей для упражнения в кровопролитии и т. п.
Как бы то ни было, значение янычар обусловливается не их происхождением, а их организацией: это было регулярное войско. Они были разделены на батальоны, роты и взводы в 1000, 100 и 10 человек, имели одинаковое вооружение и одинаковую одежду; в строевом отношении они превосходили не только нестройные ополчения сербов и болгар, с которыми им пришлось померяться прежде всего, — но и лучшие европейские войска, как это доказали сражения при Никополе (1396 г.) и Варне (1444 г.). Из западноевропейских государств раньше других завела постоянную армию Франция; это было не раньше XV века, при Карле VII. В это время янычары существовали уже около ста лет — турецкие летописи относят их учреждение приблизительно к 1330 г. Этого не следует упускать из виду, следя за борьбой турок с Европой в XIV-XVI веках. В наши дни турки — народ отсталый, а в то время, правда, только в одном отношении, в военном, они шли впереди других народов, и здесь главная причина их успехов; с постепенным развитием регулярных армий на континенте Европы в XVII веке, военное могущество турок все более и более падает.

Турки в Византии в XIV в.

Янычары были сначала немногочисленны; еще при Мехмете II, в 1453 г. их было всего 15.000 человек; а при Орхане — всего 1000. Но их ближайший неприятель, византийцы, были еще слабее. Главные завоевания Орхана приходятся на третье десятилетие XIV века: в 1326 г. пала Бурса, в 1328 — Ннкомидия, в 1329 турки обложили Никею. В это время византийский престол был спорным: против старого Андроника II (1282-1328) поднялось восстание. Главной причиной были непомерно высокие налоги: как и при Комнинах, в XIV в. европейская политика разоряла империю.
Мятежники провозгласили царем внука Андроника II, по имени тоже Андроника. Междоусобие длилось шесть лет и поглощало в это время все военные и финансовые средства империи. Когда Андроник III (1328 — 1341) утвердился на престоле, большая часть азиатских владений была уже безвозвратно потеряна. Только Никея еще держалась. Император двинулся к ней на выручку всего с 2000 человек, — больше в то время Византия не могла выставить. В Азии к нему присоединилось несколько тысяч кое-как вооруженного ополчения. При Филокрене, в трех днях пути от Босфора, произошла первая встреча с османами. Днем греки держались довольно бодро, но когда турки возобновили нападение ночью, ополчение разбежалось и увлекло за собой регулярные войска; император едва спасся. После этого Никея должна была сдаться (1330 г.). Десять лет спустя Андроник III умер, и вскоре началось новое междоусобие. Наследник престола, Иоанн V, был еще ребенком и управлять не мог; притязания на власть заявили, с одной стороны, его мать, с другой — первый министр, Иоанн Кантакузин. Империя снова распалась на два военных лагеря (1341-1347). Наконец, Кантакузин победил и заставил провозгласить себя соправителем, а затем и императором; но к тому времени подрос Иоанн V и в свою очередь вмешался в борьбу. Тогда Кантакузин обратился к помощи османов, с которыми он еще раньше завязал дружественные отношения, выдав свою дочь за Орхана (1346). Кантакузина этот союз не спас: он все-таки был принужден отречься от престола и постричься в монахи; но Византию он погубил. Турки воспользовались своими правами, как союзников, чтобы занять Галлиполи, на европейском берегу Дарданелл (1354); все усилия Кантакузина добиться от них возвращения этого важного пункта были тщетны. Раз утвердившись в Европе, турецкое господство распространилось необыкновенно быстро. Одна за другой соседние провинции империи и независимые государства полуострова прошли две обычные стадии турецкого завоевания: сначала они были ограблены, потом, чтобы избавиться от грабежей, согласились платить дань, чтобы в конце концов слиться с непосредственными владениями султанов. При Баязете (1389-1402) непосредственные владения османов в Европе простирались от Эгейского моря до Дуная. Они включали в себя всю Болгарию, всю Македонию и Фракию, за исключением только Халкидики и области, окружающей непосредственно Константинополь. Сербия и Валахия представляли зависимые государства, равно как и сама империя. Центральная и южная Греция, Босния, даже Штирия, подвергались постоянным грабежам. Турки уже появились в самом Константинополе, пока еще в качестве гостей, а не хозяев. У них был особый квартал в городе, пользовавшийся самоуправлением; был свой магометанский судья (кади) и была мечеть. Турецкие поселения придвигались все ближе и ближе к византийской столице; уже в начале XV века мы встречаем деревни с турецкими названиями (Дугунчи, Киникли) почти под стенами Константинополя. Греки уже платили султану 10.000 дукатов ежегодной дани; около 1400 года Баязет потребовал полной сдачи. Как известно, дальнейшее наступление турок было прервано нашествием Тимура; Баязет умер в плену у татар, а его сыновья начали между собою войну. Падение Царьграда было этим отсрочено на полстолетия.

Уния

Византийские императоры воспользовались этой отсрочкой для того, чтобы испробовать последнее средство спасения своего государства. Они добились соединения восточной церкви с западной, — вернее сказать, подчинения восточной церкви Риму. Мысль — пожертвовать церковной независимостью Византии, чтобы упрочить ее политическое положение, — давно уже носилась в воздухе. Еще Алексей III (Ангел) (1196-1203), чувствуя, что почва колеблется под его ногами, завел переговоры об унии с Иннокентием III. Дело тогда ничем не кончилось, потому что Алексей был свергнут с престола своим племянником при содействии крестоносцев. Эти последние ввели затем унию насильственно, — благодаря чему самая мысль о соединении с Римом стала противна грекам. Но через несколько десятилетий франкское владычество было свергнуто (1261 г.), латинский патриарх должен был оставить Константинополь, и обе церкви стали в прежнее положение. Тогда опять появилась на сцену мысль об их соединении и — опять на политической почве. Балдуин II, изгнанный греками латинский император Константинополя, нашел себе сильного защитника в лице неаполитанского короля Карла Анжуйского. Михаил Палеолог в свою очередь стал искать союзников и, между прочим, завязал переговоры о соединении церквей с папой Григорием X (в 1274 г.), надеясь на помощь с его стороны в борьбе против Карла Анжуйского. Византийские послы явились на собор в Лион и от имени императора дали торжественное обещание — признавать на будущее время верховенство папы. С дипломатической стороны такой шаг оказался удачным: папы, особенно Николай III (в 1277 г.), в самом деле вмешались в анжуйскую политику, в смысле благоприятном для Византии. Но среди греческого общества началось брожение, совсем неблагоприятное для Михаила VIII. Дело дошло до заговоров со стороны ревнителей правоверия, к числу которых принадлежала родная сестра императора, Евлогия. Многие знатные греки бежали в Трапезунд и к другим независимым греческим владетелям, которые не замедлили объявить себя защитниками православия. Со стороны духовенства намерение Михаила VIII также встретило ожесточенное сопротивление. После неудачной борьбы император должен был отказаться от своего проекта. Но мысль об унии не исчезла, — напротив, можно сказать, что уния стала очередным вопросом византийской политики в XIV-XV веках: к ней возвращались и Андроник III (1339 г.), и Кантакузин (1348), и Иоанн V (1355). Очевидно, помощь западной Европы была настоятельно необходима восточной империи, и эта необходимость хорошо сознавалась в Византии, но сознавалась очень своеобразно. Нужна была политическая поддержка западных держав, императоры хлопотали о церковной унии. Внешняя политика Палеологов была прежде всего церковной политикой, — и это не случайность: это логически вытекало из всего миросозерцания византийского общества того времени.

Церковь и государство в Византии

Церковь и церковные интересы всегда занимали видное место в византийской жизни, и никогда не оставались без влияния на политику. Так должно было быть уже по самому устройству восточной империи. Император был одновременно главой государства и главой церкви, по крайней мере, в административном отношении; от него зависело назначение на церковные должности, в том числе и замещение патриаршей кафедры. У светской и у церковной политики был один центр, — это должно было связывать их неразрывно. Внешние обстоятельства еще более укрепили эту связь. Византийская империя не была национальным государством: славяне, греки, армяне, потомки древних фракийцев и иллирийцев жили бок о бок на ее территории. Не только не было естественной национальности, не могло образоваться даже искусственной, государственной национальности, как в Австрии. За тысячу лет существования империи ее границы менялись не один раз, особенно в Европе, то сжимаясь почти до окрестностей Царьграда, то расширяясь до Дуная и до Евфрата. Славянские племена Балканского полуострова то выходили из подданства империи, то опять подпадали ее власти.
За ту же тысячу лет империя сменила не одну династию, так что и династическое чувство не имело возможности развиться. Цементом, который связывал эту пеструю этнографическую смесь, была религия: почти все подданные восточной империи были православные. Можно сказать, что православие и было, в сущности, господствующей национальностью Византийского государства.
Восточная церковь была естественным и необходимым основанием восточной империи. Эти два учреждения были так тесно связаны, что нелегко было решить, кому из них принадлежит первое место, кому второе. В Византии были две партии в церковных вопросах. Одни, так называемые «политики», — к ним принадлежало большинство государственных людей империи, — требовали первенства для государства и светских интересов. Другие, «зилоты», как их называли тогда, т. е. «ревнители» православной веры, ставили выше всего интересы церкви, требовали подчинения светской политики религиозным потребностям. В вопросе об унии обнаружилось такое же раздвоение.
Помощь западной Европы была необходима для спасения политической самостоятельности Византии; но для зилотов ее церковная самостоятельность была выше политической. Масса греческого простонародья была в этом случае на их стороне. Для этого простонародья уния была тождественна с господством франков: она напоминала ему о грабежах крестоносцев, о наглости латинских купцов, об осквернении св. Софии, — словом, о всем, что испытал Константинополь при латинских императорах. Можно было заранее предсказать, что, когда сторонникам унии понадобится содействие народа, они встретят с его стороны лишь недоверие и отвращение. Это уравновесило бы даже те серьезные выгоды, на которые они надеялись, подчиняясь папскому престолу. Крестовый поход всей Европы против турок не спас бы государства, которому отказало в поддержке его собственное население. Но возможность такого похода существовала только в воображении византийских политиков. Слишком светские люди для Византии, они были недостаточно светскими для западной Европы XIV века. В то время, как они надеялись, что слово римского первосвященника вооружит Европу против турок, этот первосвященник едва мог защищать свои собственные интересы от христиан.

Положение западной Европы

В Константинополе все еще видели ту западную Европу, какая была в дни Иннокентия III. Но с той поры все давно успело перемениться. Сила папского престола была в том, что он был всемирной, международной властью, своего рода третейским судьей средневековой Европы, притом судьей, вооруженным могучими карательными средствами. Иногда он встречал сопротивление, но случайное, несистематическое: в средние века бывали иногда сильные государи, но не было сильных государств. С XIII века начинает выдвигаться новая сила, сила национальности в отдельных странах, — раньше всего во Франции, — вырабатывается постоянная центральная власть, сильная не случайным скоплением материальных средств, а своей организацией, своим постоянством и, прежде всего, сочувствием народных масс. В борьбе Филиппа Красивого с Бонифацием VIII папство впервые столкнулось с национальным королевством, — и потерпело поражение. В результате этого поражения международная власть сама должна была пойти в службу к национальной: папы переселились в Авиньон и стали, в сущности, французскими епископами. Тут уже исчез весь смысл папства, как универсального учреждения; это и не замедлило обнаружиться в борьбе Иоанна XXII с Людовиком Баварским. Немецкий император и немецкие князья отказались повиноваться французскому папе. Среди самой церкви уже не было согласия. Подчинившись мирским интересам, папство утратило всякий авторитет в глазах людей, смотревших на церковь как на царство «не от мира сего». Нищенствующие монахи, францисканцы, проповедовавшие отречение церкви от всего мирского, стали на сторону противников Иоанна XXII; многие представители богословской учености в борьбе церкви и государства приняли сторону последнего. Этим был дан толчок к разложению, которое достигло своей высшей точки в великом расколе, когда папа должен был подчиниться цензорской власти собора. Ко времени Флорентийской унии (1439) спор между папой и собором заметно начал склоняться на сторону первого; но этот папа уже не был похож на Григория VII или Иннокентия III. Это был итальянский князь, хлопотавший больше всего о том, чтобы устроиться поудобнее у себя дома, в Италии, и достать побольше земли для себя и своих родственников. На свою всеевропейскую власть он смотрел больше как на средство получать с европейских народов деньги для потребностей своей туземной политики; с европейскими государями он находился в хороших отношениях именно потому, что уже не имел на них никакого влияния. Как ни огорчало это тех немногих людей, которые еще мечтали о соединении христианской Европы под одной властью, они должны были признать, что Европа это — «тело без головы, республика, в которой нет ни законов, ни должностных лиц». «Папа и император», — продолжает тот же современник (Эней Сильвий Пикколомини, впоследствии папа Пий II) — «гордятся своим высоким положением, но они не что иное, как блестящие призраки; они неспособны повелевать, и не хотят повиноваться; каждое государство имеет особого монарха и у каждого из этих монархов особые интересы. Чье красноречие было бы в состоянии соединить под одним знаменем столько несходных и враждующих друг с другом народов?»
Только эти особые политические интересы могли двинуть ополчения европейских государств на Восток.

Неудача крестового похода

Но какое было дело Англии или Франции до того, что делалось на Босфоре? Какое было до этого дело даже Германии, пока турки стояли еще по ту сторону Дуная? До падения Царьграда два раза начиналась на Западе проповедь крестового похода, и оба раза не без последствий. Но это не был поход всех западных христиан, — главную роль в обоих случаях играло то государство, которое имело «особый интерес» в борьбе с османами. Главную силу крестоносцев составляли венгры, с конца XIV столетия непосредственные соседи турок. Правда, к ним присоединялись отряды французских и немецких рыцарей, но как будто нарочно для того, чтобы показать наглядно упадок рыцарства. В 1396 г. в армии Сигизмунда венгерского было 1000 французских и несколько тысяч немецких рыцарей. Но они очень мало походили на крестоносцев: во время похода они представляли собой живое отрицание всякой дисциплины, проводя все время в пирах и попойках; а когда дело дошло до битвы (28 сентября 1396 г. под Никополем на Дунае), французы, не соблюдая боевого порядка, бросились вперед, прорвали своим неудержимым натиском две первых линии турок, но были окружены отборными войсками третьей линии и почти все попали в плен. Поход кончился полной неудачей. В 1439 году, когда уния двух церквей наконец состоялась на Флорентийском соборе, папа опять велел проповедовать поход против неверных. Снова только ближайшие соседи, Венгрия и Польша, приняли в нем деятельное участие. Поход, как известно, в первый раз был удачен: христиане заключили очень выгодный Сегединский мир; но потом, по настоянию папского легата Юлиана Цезарини, военные действия были возобновлены, и на этот раз христиане потерпели решительное поражение под Варной (1444 г.). Главные силы венгерско-польской армии состояли из тяжеловооруженных всадников, с ног до головы закованных в броню. Турецкая конница но выдержала их натиска и обратила тыл; но янычары, построившись в каре (четырехугольником), удержали за собою поле сражения. Спор между регулярной пехотой и феодальной конницей был решен в пользу первой. Случайная смерть короля Владислава окончательно лишила христиан бодрости, однако турки понесли такую потерю, что не решились преследовать бегущего врага. Благодаря этому удалось спастись лучшему венгерскому полководцу, Яну Гуниаду. Но силы Венгрии были уже сломлены, и с этой поры она ограничивается обороной своих владений. Таким образом, самый главный из естественных союзников Византии покинул поле битвы.

Венеция и Генуя

Были еще два государства, которые их особенные интересы заставляли поддерживать восточную империю: Венеция и Генуя. Обе имели торговые поселения в Византии, для обеих было очень важно поддерживать хорошие отношения к тамошнему правительству. Палеологи были слабы и нуждались в помощи итальянцев, султаны, напротив, были сильны; первым можно было диктовать условия, от вторых приходилось принимать те, какие им будет угодно предложить. Само собою разумеется, что ни в Венеции, ни в Генуе не могли желать покорения Константинополя османами.
Но республики постоянно соперничали между собою; восточная торговля была для них яблоком раздора уже со времени крестовых походов. Они не только не могли соединиться для борьбы с османами, — напротив, стоило одной вооружиться против турок, чтобы другая стала на их сторону.
В 1351 году, во время войны Генуи с Венецией, корабли обеих республик долгое время находились близ владений Орхана. Венецианский адмирал не нашел нужным входить в сношения с османами; начальник генуэзского флота, напротив, поспешил представиться Орхану и заключил с ним торговый договор. Этот случай хорошо рисует отношения двух республик к возникавшей Оттоманской империи. Венеция, как более сильная, держала себя гордо и независимо: тщательно избегая открытой вражды, она в крайних случаях всегда становилась на сторону христиан. Венецианские галеры оба раза, и в 1396 и в 1444 г., поддерживали крестоносцев со стороны моря; правда, что в обоих случаях им как-то не пришлось встретиться с турками. Но зато, когда султан Мехмет I вздумал грабить венецианские колонии в Архипелаге, венецианцы дали ему чувствительный урок: в кровопролитном сражении при Галлиполи адмирал Лоредано совершенно уничтожил турецкий флот (29 мая 1416 г.). И в другой раз, когда приходилось спасать Фессалонику, вторую по значению торговую гавань полуострова после Царьграда, венецианцы не задумались начать борьбу с Мурадом II (1421-1451). Но когда Солунь все-таки принуждена была сдаться, Венеция поспешила заключить мир; одна из статей мирного договора предоставляла венецианцам право торговли во всех владениях султана. Это давало достаточное удовлетворение коммерческим интересам республики: больше ей ничего не требовалось.
Генуя была в гораздо менее выгодном положении; внутренние раздоры до такой степени ее ослабили, что она даже утратила политическую самостоятельность и должна была подчиниться французскому королю (в 1396 г.). Бороться с Венецией собственными силами генуэзцы не могли; им нужен был сильный союзник, — поэтому они старались дружить с султанами. После несчастной для Баязета битвы при Ангоре с Тамерланом (1402 г.), генуэзские корабли помогли спастись остаткам турецкой армии в Европу. В 1444 г. они же перевезли через Босфор войска Мурада II, спешившего навстречу королю Владиславу под Варну. Это не значит, конечно, чтобы генуэзцы желали торжества османов; и для них господство христиан в Константинополе было гораздо выгоднее. Им нужна была не победа турок, а поражение Венеции; но одно не могло быть без другого. В Венеции, в свою очередь, не могли не понимать, что окончательный разрыв с турками означает переход восточных рынков в руки генуэзцев, — и старались действовать как можно осторожнее. Венеция выказывала большое сочувствие к делу византийских императоров; ее дипломатия работала в пользу Флорентийской унии; Иоанн V Палеолог (1425-48 г.) отправился в Италию, на собор, под охраной венецианских галер, отряд венецианских наемников охранял в его отсутствие Константинополь, и вернулся он на венецианском корабле. Когда посольство последнего восточного императора, Константина XI (1448-1453 г.), просило у венецианского сената помощи против Мехмета II, венецианцы обещали сделать все возможное. «Но, — прибавили они, — объявить войну туркам мы можем лишь в том случае, если другие европейские государства сделают то же». Ставка была слишком крупная, и расчетливые адриатические купцы решались играть только наверняка. Но западная Европа оставалась глуха к призывам из Византии. В одной только Франции сохранилось рыцарского чувства настолько, чтобы сделать что-нибудь хотя ради приличия. Мы уже упоминали, что в походе 1396 г. участвовала тысяча французских рыцарей, под начальством графа Иоанна Неверского, сына герцога бургундского; в начале XV века в Константинополе находился небольшой вспомогательный отряд французов (им командовал известный маршал Бусико); кроме того, Палеологи получали иногда от Франции денежные субсидии. Но все это было так ничтожно сравнительно с надвигавшейся опасностью, что помощь Франции никакого влияния на ход дел иметь не могла. Не на Востоке были в это время национальные интересы Франции, а на Западе, где ей приходилось отбиваться от англичан.
В решительную минуту у Византии не оказалось ни одного союзника. Папы были бессильны; Венгрии было достаточно дела у себя дома. Торговое соперничество удерживало Венецию и Геную, связывая руки одной и делая другую невольной союзницей турок. Прочие европейские государства были заняты своими местными делами и не обращали внимания на Восток. С точки зрения внешней политики, Флорентийская уния была бесплодна. Но в самом Константинополе она принесла плоды очень горькие.

Отношение греков к унии

Когда греческие епископы, подписавшиеся под актом о соединении церквей, вернулись домой, народ встретил их очень неприветливо. Огромную популярность приобрел, напротив, епископ эфесский Марк, отказавшийся признать главенство папы. В своих полемических сочинениях он жестоко нападал на «азимитов» (от греч. «неквашенный» — католики, как известно, употребляют для причащения опресноки) и «полулатинян», как противники называли униатов. Скоро отвращение православного населения к своим окатоличившимся пастырям стало так очевидно, что большая часть греческих архиереев опять отреклась от унии. На соборе всего православного духовенства, собравшемся в 1450 г. в св. Софии, униатский патриарх Григорий Мамма был низложен и на его место избран православный епископ Афанасий. Собор разошелся, составив обширный обвинительный акт против католической Церкви, где в 25 статьях перечислялись все неправильности, допущенные папами. Марк эфесский уже умер (в 1447 г.); его место во главе православной партии занял Георгий Схоларий, в монашестве Геннадий, на соборе во Флоренции подписавший унию, но потом отрекшийся от нее под влиянием увещаний Марка (после завоевания Царьграда турками Геннадий стал патриархом). Только один император оставался верен решению Флорентийского собора, но и он не осмеливался поддерживать унию открыто. Уния была торжественно провозглашена только 12 декабря 1452 г., как последнее средство получить какую-нибудь помощь с Запада. Это была простая формальность, исполненная только ради Рима, потому что настроение греков не допускало никакой надежды в этом отношении.
«Лучше я готов видеть в Константинополе турецкий тюрбан, чем папскую тиару!» восклицал один из вождей православной партии, начальник византийского флота Лука Нотара. Другие не ограничивались словами: родной брат императора Иоанна, деспот Димитрий, ревностно защищавший независимость восточной церкви, ушел к туркам и вместе с ними подступал к Константинополю в 1442 г. Главную силу противников унии составляли монахи, пользовавшиеся огромным влиянием в народе. Они давно уже примирились с мыслью о господстве турок; Афонский монастырь еще в 1430 году, после падения Солуни, отдался под покровительство султана и получил от него охранную грамоту.
Позже один из афонских монахов, Критобул, написал даже нечто в роде панегирика Мехмету II. Масса народа была глубоко убеждена в невозможности одолеть османов светским оружием; когда турки подступили к городу, они нашли на стенах греческой столицы больше франков, чем византийцев.
5 февраля 1451 г. умер султан Мурад II, победивший венгров при Варне. Это был способный и деятельный государь, восстановитель могущества османов, поколебленного усобицами сыновей Баязета. Но, по своему личному характеру, он совсем не был завоевателем; его идеалом была тихая монашеская жизнь; два раза он удалялся от дел, и оба раза дела принимали такой оборот, что ему приходилось снова брать управление в свои руки.

Мехмет II

Его наследник был совсем не похож на него. Если способность сосредоточивать свои силы можно считать отличительной чертой политики султанов, то Мехмет II был олицетворением турецкой политики. Ни в ком из его предшественников не доходило до таких размеров умение добиваться раз намеченной цели, несмотря ни на какие препятствия; раз обдумав предприятие, он шел напролом, совершенно не стесняясь в выборе средств, лишь бы они были пригодны. Нравственные колебания, угрызения совести были для него, по-видимому, совершенно неизвестны. Он начал свое царствование тем, что велел утопить своего младшего брата Ахмеда, опасаясь, что тот впоследствии может стать его соперником; а потом казнил раба, который исполнил его приказание. Так же беззастенчив он был и в своей политике. Завоевание Константинополя было его заветной мечтой; но ему пришлось отложить ее осуществление: против него начали войну малоазиатские сельджуки, подчиненные его предшественниками, но не терявшие надежды вернуть свою самостоятельность. Чтобы вернее покончить с ними, Мехмет обеспечил себе мир со всеми прочими соседями, в том числе и с Византией. Он обещал далее платить императору значительную сумму денег на содержание своего дяди, Орхана, проживавшего при византийском дворе. Для этой цели должны были служить богатые имения султана на берегах реки Стримона, где и поселились греческие чиновники, чтобы собирать доход. Оградив себя от возможных нападений в Европе, Мехмет со всеми силами двинулся в Азию. Быстро покончив с сельджуками, он вернулся назад и прежде всего велел прогнать греческих сборщиков из своих имений. Затем он принялся строить укрепленный замок на самом узком месте Босфора, немного к северу от Константинополя. Цель была совершенно очевидна: держа Босфор в своих руках, Мехмет мог выморить голодом Константинополь, получавший хлеб из Крыма. Император отправил к султану послов, требуя объяснения таких поступков, совершенно противоречивших мирному договору.
«Я могу делать все, что мне угодно, — ответил Мехмет. — Оба берега Босфора принадлежат мне: тот, восточный, потому что на нем живут османы; этот, западный, потому что вы не умеете его защищать. Скажите вашему государю, что если он еще вздумает прислать ко мне с подобными вопросами, я велю с посла живьем содрать кожу». В августе 1452 г. замок был готов. Султан дал ему название «Богар-Келен» (= перережь горло; теперь Румили-Гиссар (=европейский замок)). По странной фантазии, — удивительным образом соединявшейся в Мехмете с глубоким здравым смыслом, — он сделал из этого укрепления нечто в роде ребуса. Его постройки должны были изображать 4 арабских буквы имени султана MHMD. Но этот архитектурный ребус отлично достигал своей специальной цели: ни один корабль не мог теперь пройти из Черного моря в Константинополь без согласия султана. Договор был нарушен; обе стороны стали готовиться к решительной борьбе. Целые дни Мехмет был занят приготовлениями к осаде. Он чертил планы города и его укреплений, назначал заранее места атаки, располагал отряды своей армии, намечал будущее положение своих батарей и осадных машин, указывал места, откуда нужно было вести подкопы, не упускал ни одного случая ознакомиться с положением города и его оборонительных средств. Иногда ночью он вдруг вызывал к себе своих министров. Они заставали султана не спящим и одетым, занятым все одной и той же мыслью — завоевать Царьград.

Приготовления к осаде

Главным препятствием был недостаток осадной артиллерии, которая могла бы пробить брешь в исполинских стенах города. На эту сторону дела Мехмет обратил особое внимание. Один венгр, по имени Урбан или Орбан, прежде служивший греческому императору, но ушедший от него, потому что ему не платили жалованья, предложил свои услуги султану. Он отлил для турок более сотни орудий, в числе которых была и знаменитая пушка, стрелявшая ядрами в 1200 фунтов, от которой, впрочем, больше было шуму, чем вреда. Эта работа заняла довольно много времени. Враждебные действия открылись в сентябре 1452 г., и только 6 апреля следующего года турки начали правильную осаду. Константин XI имел достаточно времени, чтобы принять со своей стороны все необходимые меры. Он собрал большие запасы провианта, исправил укрепления и тоже запасся артиллерией, хотя более скромных размеров, чем турецкая. В одном чувствовал город большой недостаток — в людях. В начале войны произведена была перепись константинопольского населения: в городе оказалось от 30.000 до 35.000 человек, способных носить оружие. Но когда началась осада и было созвано ополчение, всех вооруженных греков оказалось 4.973 человека. Таким образом, только небольшая часть способных сражаться действительно явилась на службу. Так же неохотно давались и денежные пожертвования. Когда Константин попытался сделать заем у богатых людей города на военные надобности, многие, — и в том числе Лука Нотара, начальник византийского флота, — зарыли свои деньги в землю, чтобы не отдавать их императору. Завоевание казалось неизбежным, город спасти было нельзя, а жертвовать ради спасения народной чести никто не был, по-видимому, способен, кроме самого Константина XI. Он нашел себе помощников, но не среди греков. Около 3.000 иностранцев, главным образом венецианских и генуэзских наемников, усилили гарнизон. Ими командовал генуэзец Джиованни Джустиниани, правая рука императора в обороне на сухом пути.
Со стороны моря к слабому византийскому флоту примкнуло 12 тоже по большей части итальянских кораблей. Всего было по большей мере 30 судов, к которым во время осады присоединилось еще 4.
Большая часть византийских пунктов обороны была доверена иностранцам; кроме генерал-адмирала Луки Нотары и кардинала Исидора (бывшего русского митрополита), описания осады упоминают только трех греческих военачальников: двух Палеологов, Никифора и Феодора, и Димитрия Кантакузина. Зато итальянские фамилии: Минотто, Каттанео, Корнаро, Контарини, Мочениго, Тревизано, пестрят страницы. Это не случайность — именно итальянцам Константинополь был особенно дорог. Не говоря уже о сплошном генуэзском поселении, Галате, составлявшем совсем особый город, в самом Царьграде целые улицы были заняты домами итальянских купцов. Уже в конце XII века седьмую часть населения города составляли итальянцы. Во время франкского владычества число их еще возросло, и положение дела не изменилось после обратного завоевания города греками в 1261 г. Венецианцы были изгнаны; но они ушли лишь для того, чтобы уступить место союзникам Палеологов, генуэзцам. С тех порт как эти последние приобрели владения на южном берегу Крыма (во второй половине XIII века), Константинополь стал для них главной морской станцией по пути из Черного моря в Средиземное. Но и венецианцы опять вернулись и заняли прежнее положение; они были для императоров необходимым противовесом генуэзцев.

Положение города

В критическую минуту обе республики оказали Византии поддержку: Венеция, по своему обыкновению, более открыто, хотя, тоже по обыкновению, ее флоту не пришлось встретиться с турками; Генуя на словах соблюдала нейтралитет, но на деле генуэзцы составляли большинство среди итальянских защитников города. Соперникам по торговле пришлось теперь сражаться рядом, против общего неприятеля; но старинная вражда на каждом шагу давала себя чувствовать. Стоило венецианцам потерпеть неудачу, — насмешки, упреки и оскорбления градом сыпались на них со стороны генуэзцев. Венецианцы, разумеется, не оставались в долгу; начинались ссоры, которые императору с трудом удавалось уладить. Одно только объединяло всех итальянцев — общая ненависть к ним греков, ненависть, доходившая до того, что когда Джустиниани стал просить помощи у Нотары, византийский адмирал отказал наотрез, иронически заметив, что такие храбрые люди, как генуэзцы, не нуждаются в помощи.
Но и сами греки недружелюбно смотрели друг на друга. Простой народ считал турецкое нашествие наказанием за грехи «азимитов», — сторонников унии. Когда император проходил но улицам, ему нередко приходилось слышать горькие укоризны, а иногда и грубую брань. Последняя связь, некогда соединявшая в одно целое разноплеменное население Византии, была разрушена унией 1439 года. Государственная власть, перестав быть православной, перестала, быть властью в глазах народа. Собственно говоря, Византия уже пала; сопротивлялся город Константинополь, и если бы даже туркам не удалось его взять в 1453 г., империя все же не была бы восстановлена. Но неудача турок была почти немыслима. Их силы, сравнительно с силами греков, были громадны. По самому умеренному, и самому близкому к истине исчислению, у Мехмета II было не менее 200.000 человек. Правда, что в это число входили крестьяне, согнанные для осадных работ, и толпы всякого сброда, кое-как вооруженного, привлеченного надеждой на добычу. Янычар было 15.000 человек. Флот состоял из 250 судов, но в нем было только 14 больших галер, при том же экипаж был плохо обучен, неопытен. Зато сухопутная армия была так дисциплинирована, как, наверное, ни одно европейское войско того времени. В турецком лагере все беспрекословно подчинялось железной воле Мехмета II. В ту минуту, когда была объявлена война и затворены ворота Константинополя, несколько турецких солдат, зашедших, что-то купить на городском рынке, не успели уйти и попали в плен. Греки, не желая пользоваться их оплошностью, хотели отпустить их на другой день в турецкий лагерь. «Отпустите нас сейчас», — сказали турки, — или убейте, султан все равно велит нас казнить, если мы опоздаем к вечерней перекличке».
Против такого войска разъединенное население города не могло долго устоять. Если Константинополь мог продержаться два месяца, то это нужно объяснить крепостью его стен и особенно его благоприятным географическим положением. Царьград представляет собою треугольник с периметром около 17 верст. Самая длинная сторона треугольника обращена была на юг, к Мраморному морю; самая короткая, северо-восточная часть города шла по берегу константинопольской гавани, так называемого Золотого Рога, длинного и узкого залива, длиною около 4 верст. По ту сторону Золотого Рога находилось поселение генуэзских купцов, Галата, — теперь константинопольское предместье, а тогда совершенно самостоятельный город с независимым управлением. Во время осады Галата, как и ее метрополия, соблюдала нейтралитет, т. е. не пристала ни к той, ни к другой стороне. На деле генуэзцы служили обеим сторонам: в то время, как одни из них переправлялись ночью через Золотой Рог, чтобы сражаться на стенах города, другие были шпионами турецкого султана.

Осада

Таким образом, с юга, с востока и с севера город был неприступен. Золотой Рог запирался массивной железной цепью, и в него турки не могли проникнуть; приступ со стороны открытого моря представлял еще больше трудностей. Оборонять приходилось только одну сторону, — западную, обращенную к материку. Здесь была двойная стена с башнями; в середине находились ворота св. Романа, — самое крепкое и самое важное место всей ограды. Против этих ворот были направлены главные усилия Мехмета; здесь действовала громадная пушка Урбана, — отчего у турок эти ворота получили название «пушечных» — Топкапу. Здесь были расположены главные силы греков (до 3.000 человек) под личным начальством Константина XI; его непосредственным помощником был Джустиниани.
Огонь турецкой артиллерии был успешнее, чем обыкновенно думают, хотя орудия иногда лопались, — в том числе разорвало и большую пушку Урбана; но тогдашние пушки действовали слишком медленно: в день из одного орудия можно было сделать не более 8 или 9 выстрелов. Чтобы усилить атаку, Мехмет прибегнул к старым, средневековым военным машинам. Турки выстроили подвижную башню на колесах, в несколько этажей, и подкатили ее к городскому рву. Она была покрыта тремя рядами бычачьих кож, в предупреждение пожара; однако осажденным все-таки удалось сжечь ее при помощи знаменитого «греческого огня». Турки стали вести подкопы, но здесь встретили умелого и энергичного противника в лице немецкого инженера Иоганна Гранта, который повел контр-мины и взорвал подкоп на воздух. Между тем оказалось, что флот турецкий, негодный для наступательных действий, неспособен исполнять даже обязанностей караульщика: 20 апреля четырем галерам — трем генуэзским и одной византийской — удалось войти в гавань перед всеми турецкими кораблями. В происшедшем сражении вполне оправдалось турецкое изречение: «Аллах даровал землю правоверным, а море неверным»; несмотря на громадное численное превосходство, турки потерпели значительно больше христиан.
Мехмет понял, что пока греки владеют гаванью, осада не будет полной, и Константинополь постоянно будет получать подкрепления с моря. С этой минуты главною целью его нападения сделался Золотой Рог. 23 апреля началась колоссальная работа: так как вход в порт был заперт цепью, султан решил перетащить туда корабли посуху, сзади Галаты. Был устроен досчатый помост, длиною около 3 верст, намазанный салом, чтобы уменьшить трение; по этому помосту, 19 мая, 60 небольших галер были передвинуты в бухту. В то же время на высотах Перы, к северу от Галаты, были устроены сильные батареи, вдоль и поперек обстреливавшие залив. Христианский флот должен был укрыться от выстрелов под стены Галаты, которая турками не осаждалась, и стал совершенно бесполезен. Турки навели через Золотой Рог мост на судах, позволявший им штурмовать ограду со стороны гавани. Нападения с двух сторон город, очевидно, выдержать не мог.

Приступ

Теперь султан стал готовиться к решительному приступу. Ворота св. Романа были, наконец, разрушены его пушками. 29 мая начался общий штурм. Вперед были посланы отряды плохо вооруженных добровольцев: лучшие войска Мехмет берег для решительной минуты. Подгоняемые сзади палками, эти нестройные толпы спустились в ров, но не могли овладеть стенами. Второе и третье нападение также были отбиты. Между тем ров наполнился трупами; силы христиан стали убывать; густое облако дыма от залпов огнестрельного оружия и греческого огня покрыло город, застилая глаза осажденных. Тогда султан двинул на брешь своих янычар. Джустиниани был перед этим смертельно ранен, и Константин остался без помощника. Окруженный небольшой кучкой уцелевших греков и генуэзцев, император защищался еще некоторое время, но был, наконец, оттеснен от ворот. Янычары ворвались в город. Константин был убит в схватке среди густой толпы турок; подробности его смерти остались неизвестны, и это дало некоторым повод думать, что он спасся. Но его труп был найден; его признали турки по золотым орлам, нашитым на красных императорских сапожках. Его голову принесли к Мехмету, и пленные греки признали своего императора. Тогда султан велел выставить ее на высокой колонне, увенчанной конной статуей Юстиниана. Голова Константина была положена между ногами лошади, жестокая ирония, если припомнить, что у народов Востока пожелание победы выражается словами: «пусть головы твоих врагов падут под ноги твоего коня».
Битва у ворот св. Романа решила судьбу этого дня. Сопротивление продолжалось еще кое-где, но оно не имело более смысла, — турки были хозяевами города. Впрочем, масса населения не принимала участия в битве; она столпилась около храма св. Софии, ожидая исполнения древнего пророчества. Говорили, что когда турки войдут в город и достигнут колонны Константина, ангел сойдет с неба и истребит их. Ожидание было, разумеется, напрасно; турки беспрепятственно проникли в храм и захватили всех, кто там находился. Начался грабеж, продолжавшийся трое суток; особенно пострадали церкви и монастыри, откуда турки забрали всю драгоценную утварь. Множество народа было уведено в плен, большей частью из лучших, зажиточных семейств города, турки старались брать тех, кто мог дать за себя хороший выкуп. Простонародье осталось нетронутым, как и при других турецких завоеваниях.
Около полудня султану донесли, что город в его власти. Окруженный своими визирями, пашами и телохранителями, Мехмет II торжественно въехал через ворота св. Романа в Константинополь. Он отправился прежде всего к св. Софии. Внимательно осмотрев храм, он удивлялся его размерам и красоте; особенно ему понравились великолепные мозаики, изображавшие Богоматерь, евангелистов и апостолов: Мехмет далеко не был лишен художественного вкуса. Он жестоко разгневался на какого-то турка, который вздумал портить паперть храма, выламывая мраморные плиты из пола. Султан ударил невежественного ревнителя ислама саблей так сильно, что того унесли замертво.
«Довольно дал я вам добычи», — сказал Мехмет, — «а это принадлежит мне». Когда султан окончил свой осмотр, из рядов его свиты выступил муэззин и призвал правоверных к молитве. В величайшем храме православного востока водворился культ Магомета.
Главными врагами турок были униаты; султан счел себя обязанным, поэтому, показать свое благоволение к православной партии: он прежде всего посетил дом Луки Нотары и обошелся с греческим адмиралом довольно милостиво. Но эта милость длилась недолго. На другой день султан праздновал победу. Во время пира он позабыл о предписании своего пророка: вино лилось рекой. В припадке пьяного гнева султан велел казнить Нотару и его сыновей. Головы казненных принесли к Мехмету; он велел их положить на стол. Этот дикий пир был грубо-наглядным доказательством совершившейся перемены. Константинополь был уже теперь Азией, а не Европой; восточное варварство завладело наследством ромейских кесарей и по-своему справляло по ним поминки.
Падение Царьграда представляют себе как катастрофу, страшно разрушительную в материальном отношении. Это не совсем верно. Турки разрушали гораздо меньше, чем французские рыцари в 1204 г. Сколько погибло народа во время приступа, — нет никакой возможности определить. Показания современников колеблются между 4.000 и 60.000 убитых со стороны греков. Последняя цифра совершенно невероятна: в Константинополе вряд ли было более 100.000 населения, между тем турки взяли до 50.000 пленных, — и после этого город вовсе не опустел. Во всяком случае, по числу человеческих жертв любое из больших сражений новой истории гораздо ужаснее константинопольского приступа.

Последствия падения Константинополя

Значение события не в его внешних размерах, а в его историческом смысле. С лица земли исчез последний уголок античного мира. По свидетельству современника (гуманиста Филельфо), в Константинополе еще в XV веке говорили на чистом греческом языке. Много образованных греков бежало теперь на запад, унося с собой остатки «эллинской мудрости», античной философии и литературы. Они дали сильный толчок уже начавшемуся гуманистическому движению; падение Константинополя стало для западной Европы меткой культурного перелома. Это культурное движение не пошло дальше запада, и однако же для востока Европы победа Мехмета II, может быть, имела еще больше значения. После смерти Константина XI единственным независимым православным государем на земле остался государь московский. На него перешло представительство восточного православия. По теории московских книжников должно было существовать три Рима; первый завоевали германцы, второй турки; третьим была Москва, а четвертому не быть. Эта вера глубоко вкоренилась в умах московских людей; в их глазах московский царь был прямым наследником кесарей ромейских.

Автор: М. Покровский