В хронологическом обозрении литературы первое место обыкновенно отводится произведениям народно-устным, в том предположении, что народное творчество предшествует книжной продуктивности. Хотя памятники народной словесности — пословицы, загадки, сказки, героические сказания и т. п., — приводятся в известность довольно поздно, лишь с развитием научных исследований и значительно видоизмененные, тем не менее однако же критические разыскания открывают в них остатки преданий самых отдаленных эпох народной жизни.
Если бы дело шло о турках в обширном смысле, то мы бы располагали огромным запасом чисто народных памятников, какой заключается в сборнике г. Радлова и других постоянно время от времени появляющихся в свет сборниках.
(Например, г. Пантусов издал «Песни таранчинских татар» (Казань, 1881 г.) В «Записках Оренбургского Отдела Императорского Русского Географического Общества», в первом выпуске (Казань, 1870) и в вып. третьем (Оренбург, 1875 г.), напечатаны сборники киргизских, башкирских и татарских песен).
Многие тюркские племена, хоть, например, самые близкие к нам киргизы, доселе не имеют вовсе письмен. Русские их просветители желали бы привить у них русскую азбуку; а казанско-татарские пропагандисты навязывают им свою мусульманскую грамоту; но ни та, ни другая пока не получила у них сколько-нибудь прочного приложения и распространения; за которой останется преимущество, покажет время. Что же касается собственно османлы и ближайших их соплеменников сельджуков, то они с незапамятных времен, по крайней мере не позже XI в., являются исповедующими ислам, с которым они от арабов и персов получили готовую арабскую письменность. Легенда про эмира Османа I, имя которого носит основанное им государство и династия, представляет его грамотным человеком, ибо он читает Коран заночевав в доме своего будущего тестя шейха Эдебали, когда он ухаживал за дочерью последнего, красавицей Мальхатун. В сборнике государственных грамот — Муншиати-салатин, составленном в ХVI в. Феридун-беем († 1583) на основании архивных материалов, находится, между прочим, берат (грамота), данная последним Иконийским сельджукским султаном Осману I на право владычества в отведенных ему землях сельджукского султаната. Язык грамот, приписываемых эпохе Османа I и преемника его Орхана I (1325-1359), позволяет думать, что они не подделаны. Об этом последнем эмире все турецкие летописцы единогласно говорят, как о ревностном покровителе книжного просвещения в своих владениях, который основал две большие школы — медресэ в Никее и Брусе, первой столице Османского государства. Все почти последующие султаны не чуждались литературной жизни — открывали школы, основывали библиотеки, любили слушать беседы и споры улема (ученых) и приглашать на свои хальветы (интимные увеселительные собрания) — поэтов и людей, славившихся своим остроумием; очень многие из них сами пописывали стихи. Всему этому есть фактические подтверждения. Это показывает, что грамотность рано привилась к туркам вместе с религией. Ее не приходилось насаждать наново, ибо она существовала и прежде среди тюркско-сельджукского населения, в готовые гнездилища которого засели потом османлы в качестве новых владык этих мест и этого народонаселения. Раннее же развитие книжности должно было неблагоприятно отразиться на народной словесности, которая непременно должна была парализоваться и со временем совершенно вытесниться книжной. Так было с нашей русской народной словесностью, так случилось и с турецкой.

Пословицы, загадки

Наибольшей самобытностью, надо полагать, все-таки должны отличаться пословицы. У турок их довольно много, и в последнее время их издано уже несколько сборников. Для нас особенно замечательно то, что между ними весьма много сходных с нашими русскими, не только по мысли, но даже иногда дословно, например: «Турок умен задним умом»; «У бабы волос долог, а ум короток»; «Упавший в море хватается и за змею»; «Ворона вороне глаз не выклюет»; «С глаз долой — из памяти вон»; «На чьем возу сидишь, того и песенку пой». Эти и им подобные пословицы точно будто целиком переняты у нас, хотя, в действительности, конечно, не было никакого заимствования: сходство некоторых условий первобытной жизни могло одинаково отразиться в сознании того и другого народа. Сами турки, как вообще восточные народы, у которых воображение работает сильнее рассудка, весьма высоко ценят пословицы: образное, хотя бы и не вполне верное, представление истины сильнее пленяет ум восточного человека, чем точное, строго логическое умозаключение. Турки называют пословицы аталар созю (слова отцов (предков)). Диц издал сборник турецких пословиц, который носит название Огуз-намэ («Книга Огуза»). Огуз считается одним из владетельных предков тюркских, жизнь и деятельность которого относится к очень отдаленным временам, так что личность его стала почти что мифической. Этому Огузу приписывается собрание различных нравоучительных сочинений, между прочим и особого рода сентенций, равносильных пословицам. Одна из этих пословиц гласит так: «Слова предков (пословицы) не входят в Коран, но бок о бок с Кораном распространяются»: высшего значения, какое придано пословицам сопоставлением их с священной книгой мусульман, и ожидать нельзя от мусульман. Но и на этой области народного словесного творчества, на турецких пословицах уже лежит заметная печать книжности. Любовь к приточному образу выражения и гномическому подтверждению своих мыслей повела к тому, что рядом с чисто народными пословицами не мало обращается в народе изречений известных любимых поэтов и других остряков своего времени. Например, пословица «Придешь с деньгами в руках, скажут: эфенди приглашает, а с пустыми руками — скажут: эфенди почивает» — принадлежит поэту XVI в. Андалиби. Тем не менее все-таки в турецких пословицах очень много характерного: в них турок, например, отбрасывает свою спесь и совершенно беспристрастно отзывается о своей лени и грубости, говоря: «Османлы на телеге гоняется за зайцем»; «Для османлы нет право лево» и т. п. В сборнике Огуз-намэ в числе пословиц, отличающихся самой примитивной простотой и беззастенчивостью, вроде того, что «Никому свой помет не воняет», есть также напоминающие собой библейские изречения из книги Сираха, как например: «Не часто ходи в дом друга своего, чтобы ему не надоело постоянно видеть тебя». Далее рядом с краткими афоризмами есть довольно длинные размышления, представляющие как бы целую цепь однородных изречений. Вот одно из них, характеризующее турецкий взгляд на родственные отношения. «Предкам говорили: «У меня умер отец». «Это на твою голову», отвечали они. — Скажут им: «У меня мать умерла». «Ты стал сирота», отвечают. — Скажут: «У меня помер сын». «Стрела в сердце твое вонзилась», отвечают они. — Скажут: «У меня умерла дочь». «От расходов избавился», ответят, Скажут: «У меня умер брат». «Ты стал чужанином в твоем месте и племени», ответят. — Скажут: «У меня умерла жена». Ответят: «Твоя постель обновилась». — Скажут: «У меня умер сосед». «Ты советчика лишился», ответят. — Скажут: «Померли мои родственники». Ответят: «Ах, какая радость тебе!»
Если бы пределы настоящего обзора позволяли войти в более близкое рассмотрение турецких пословиц, то в них можно бы было найти все категории, по которым принято распределять этот вид народно-устной словесности: в числе их есть пословицы бытовые, исторические; характеризующие местности и народы поговорки, как например: «Адрианопольский язык», «Брусские враки»; «У татар и отца на базар», и т. п. Мусульманство тоже не осталось без практического приложения к жизни и дало обильный материал для так называемой народной мудрости, выражением которой служат пословицы, из коих многие касаются предметов веры, а также и внешних атрибутов весьма несложного мусульманская культа.
Кроме той простой формы, какую пословицы имеют в народном обращении у турок, они являются у них еще и в обработанном виде, т. е. переделанными в правильные стихи. А в последнее время турецкий литератор Ахмед-Мидхат-эфенди предпринял было составление целых рассказов на пословицы, но почему-то, написав всего с десяток таких рассказов, остановился.
Кроме пословиц, печать народной старины носят на себе также еще загадки. Нам известно весьма небольшое количество османских загадок в сборнике Куноша; но они так разнообразны по своему содержанию, начиная от солнца до железной дороги включительно, что разобраться в степени их древности и оригинальности не совсем-то легко. Они гораздо интереснее по своей словесной форме, чем по содержанию, хотя и тут уже сильно отразились черты мусульманского миросозерцания, сглаживающие коренные особенности турецкого народного быта. Например: «В потемках кади сидит, надевши свой колпак поет» (петух); или: «Сверху дерево, снизу дерево, внутри окровавленный софта» (нож); или: «С неба упало пять яблок — три летом, два осенью» (молитва), и т. п. Из предметов природы и человеческого быта больше всего встречается загадок, относящихся к солнцу, к овощам и фруктам, к домашним насекомым (блохам и т. п.); из животных — к курице и крысе; из домашней утвари — к двери, ключу, весам, ножу; из одежды — к штанам и сапогам; к разным членам тела; ко сну, к письму, к молитве, и т. д. Есть такие, которые, как и в других языках, содержат в себе тривиальные сопоставления загадываемых предметов с известными другими, как, например, загадка о мельнице; иные же прямо касаются предметов, из приличия умалчиваемых в разговоре. Обыкновенно загадки сложены рифмой, которая внятна и благозвучна всякому, даже не понимающему смысла этих загадок. Например: «Бир кючуджюк зембиль — бен сойлерым сен биль» («Малесенький мешочек — я скажу, а ты узнай» (письмо)); или: «Дагда Даламан, суда Сулейман, эвдэ Осман, капыда Арслан» («В горах Даламан, в воде Сулейман, в доме Осман, а у ворот Арслан» (собака)); или: «Чин-чинни хаммам, куббэси тамам, бир гэлин алдым, бабасы имам» (часы).
Есть также и искусственные загадки, сочиненные правильным стихотворным размером; но они уже представляют собою только результат чьего-нибудь авторского остроумия и находчивости, а не служат отражением мировоззрения турецкой народной массы.

Сказки

В сказках всякого народа отражается много древнего и характерного. Но беда в том, что архаизм сказочного эпоса как-то уживается иногда с самыми крайними новизнами, преимущественно вследствие заимствования изчужа. Отсюда трудность выделения несомненно коренных народных элементов из смеси, содержащей в себе и элементы пришлые, наносные, перехваченные извне. Такое положение представляется и сказками османскими, и в особенности по той причине, что недавно вышедшее собрание османских народных сказок венгра Игнатия Куноша (Oszmàn-török népköltési gyüjtemény. I. Kötet. Szóbeli közlés után gyujtötte Dr. Kúnos Ignacz. Budapest. I — 1887. II — 1889) есть первый в своем роде опыт. Как ни драгоценен этот труд, но все же он оказывается сравнительно поздним наблюдением над народным творчеством турок-османлы относительно исторического времени, прожитая этим выдающимся из всей многочисленной тюркской семьи племенем. Господствующим мотивом в них служит отыскивание молодцем красавицы, томящейся где-нибудь в пещере дракона или в каком-нибудь подземелье. Героем является обыкновенно царевич, и притом младший из трех братьев; иногда, впрочем, и бедняк, который в таком случае вместе с своей возлюбленной получает царский трон. Героиня также преимущественно принцесса, младшая из сестер и необычайной красоты, сравниваемой обыкновенно с луною. Дорога, проходимая героями во время их многочисленных и полных фантастического вымысла приключений, очень длинна и лежит большей частью через страну духов и царство фей, которые, в числе трех, семи или тридцати, обратившись в голубей, летают по вселенной и помогают храбрым героям в их приключениях; а состоящая у них в услужении изумрудная птица или волшебный конь провожают мужественных принцев на седьмые небеса и по семи землям. Полу-пэри, толстогубый арап и тому подобные существа посылаются спасать любимцев Пэри от их величайшего врага — дракона, этого чудища османских сказок, изрыгающего из своих семи пастей яд и пламя, похищающего и держащего у себя в плену красивейших царевен. Дэвы, духи низшего порядка и подчиненные Пэри, стерегут сокровища и талисманы; но некоторые из них состоят в подчинении злым духам, каковы, например, дэв огня и дэв ветра, или какова мать дэвов, которая вышиною с минарет, ногами упирается на две огромные горы, с отвислыми и крестообразно закинутыми за плечи грудями; которая поджидает странствующих искателей приключений, вечно алкая человеческого мяса; ее можно задобрить, назвав ее «маменькой» и пососав ее точащих гной и кровь грудей, ибо тогда она смягчается и указывает, где находится талисман, посредством которого можно заставить служить себе добрых гениев. С помощью этого талисмана герой проникает к живущим на апельсинных деревьях феям, добывает смеющиеся яблоки, говорящие гранаты и самые разнообразные поющие плоды. Частности же, которыми обставляются изображаемые в сказках приключения героев, более или менее соответствуют азиатско-мусульманскому быту османлы: герой, отправляясь в дальний путь, творит по мусульманскому обряду намаз (молитву); освобождая трех девиц, бывших в плену у дракона, он женится на всех трех; красавица даже на уединенном свидании с царевичем, прежде чем дозволит ему приблизиться к себе, закрывает свое лицо яшмаком (особого рода вуалем). Восточным турецким колоритом отличаются также и описания местностей и женской красоты: то и другое много напоминает обещанный Магометом рай с его обитательницами — хури. Тем не менее однако ж, несмотря на восточно-азиатскую обстановку повествуемых в османских сказках происшествий, несмотря на восточные тюрбаны героев и яшмаки героинь, многое в этих сказках напоминает нам европейский, в частности славянский, сказочный мир. И не удивительно: сказка преимущественно витает у внутреннего очага домашней жизни, состоящего из женщин и детей; гаремы же турок-османлы, как известно, издавна наполнялись женщинами-иноплеменницами черкесской, эллинской и славянской крови. Как бы ни сживались и ни свыкались эти невольницы с чуждым им бытом, они непременно вносили в этот быт мифические предания своей родины и черты своей народности.
Земля в османских сказках, как и в наших, представляется разделенной на страны и государства, обитаемые смертными людьми и бессмертными феями и великанами. Могущественные падишахи и султаны владычествуют над миллионами подданных и рабов; но на их судьбу нередко оказывают сильное влияние благодетельные феи или злые чудовища. Так в одной сказке рассказывается, что некий богатый и могущественный падишах был несчастен, потому что не имел потомства. С горя он в сопровождении своего дядьки отправляется в далекое странствование. Раз во время страшной грозы ему повстречался дервиш в зеленом кафтане и с белой бородой, который приветствует его как царя, вынимает из-за пазухи яблоко и делит его на две части — одну предназначив самому падишаху, а другую для султанши. Через 9 месяцев после этого у них рождается царевич.
В форме изложения османских сказок замечается обычная у всех народов манера пересыпать рассказ разными присказками, добавлениями и вставками, часто лишенными смысла и рассчитанными на забавную игру слов, дающую рассказчику срок собраться с мыслями, чтобы начать рассказ, или же, когда это в середине сказки, служащую паузой, позволяющею ему припомнить какие-нибудь забытые им подробности сказочного происшествия.
Обыкновенно сказки начинаются таким набором фраз: «Было ли не было ли, в прежние времена, в решете, в котле; когда верблюд был фактором, а мышь брадобреем; когда мне было пятнадцать лет, и я качал отца с матерью в люльке качу-баю; а кто ходом идет, а кто валом валит, у того много сов; а кто в сад войдет без спросу, тому вот что, друзья…; белая борода, черная борода, ватная борода, русая борода, от цирюльника вышла новая, свежая борода; если бы был я мясник, я б не работал ножом; если б был я кузнец, не ковал бы я лошаков; был бы я банщик, другу-приятелю — удовольствие; но ни одно из этих дел не мое дело, право-слово; раз мне на голову обрушилась баня; вы идите чрез долину, а я через горную вершину; вы любите маменьку, а я дочку; вы в сундук, а я в корзину; деревянная лестница, каменная лестница, земляная лестница; по деревянной влез наверх, там девицы — сердце заноет как вспомнишь», и т. д. Или после самых первых слов следует такое продолжение: «Встали и пошли; шли, шли, шли, и горами, и долами; шли полгода, осень шли; оглянулись видим — прошли с ячменное зерно; опять встали; шли, шли, шли показались китайского царя сады; вошли в один — там мельник вертит мельницу; возле него кошка; а у кошки глаз, а у кошки нос, а у кошки рот, а у кошки рука, а у кошки нога, а у кошки рост, а у кошки горло, а у кошки ухо, а у кошки лицо, а у кошки волоса, а у кошки хвост»… и т. д. Конец сказок тоже большей частью одинаковый, в таком роде: «сорок дней, сорок ночей пируют и до самой смерти все сидят». Вот, для образца, сокращенное изложение одной сказки довольно характерной и вместе грациозной, значащейся под № 12 в сборнике Куноша.

У одного даря была дочь такая красавица, каких в мире не было. А жена его держала взаперти одного арапа, к которому она приходила каждый день и спрашивала: «кто красив — месяц ли, я ли, ты ли?» Он отвечал: «все красивы». Но как-то арап увидел проходившую мимо красавицу, которую звали Гранатное-Зернышко, и влюбился в нее, так что на другой день на вопросы царицы отвечал: «и месяц, и ты и я красивы, а Гранатное-Зернышко всех красивее». Тогда дама подумала, что арап отстанет от нее; повела однажды девушку с собой в поле будто на прогулку да и бросила ее там, когда та задремала. Проснувшись, девушка, никогда никуда прежде не выходившая, увидя себя покинутой, сидит и рыдает. Подошли трое, братьев охотников. Девушка испугалась было; но они назвали ее сестрой и привели к себе в дом; они приносили добычу, а она им стряпала. Скоро об этом разнеслась молва; дошла она и до матери девушки. Узнав, что дочь ее жива, она идет к колдунье. Колдунья дала ей две волшебные иголки. Мать, одевшись в старье и набрав разного тряпья и мелочей, пошла к дочери. Братья были на охоте, и дверь была заперта. Мать, сказав, что она привезла из Анатолии разные подарки сыновьям, а ей две иголки, уговорила дочь приложить голову к замочной скважине и вонзила эти иголки в голову девушке, которая тут же и умерла. Вечером братья, воротившись с охоты, нашли девушку мертвой и горько плакали по ней; потом не хотели схоронить ее в земле, а сделали золотой гроб и в этом гробу подвесили на горе между двух деревьев. Один царевич, охотясь, заметил тот гроб, снял и открыл его. Увидев девушку, влюбился в нее; принес гроб с ней во дворец, поставил в своей комнате и, уходя, запирал, а по вечерам приходил и целую ночь до утра любовался на лицо красавицы. Но вот царь затеял войну, и везири присоветовали ему отправить в поход сына вместо себя. Царевич отправился, заперев свою комнату. А у него была невеста. Захотевши отпереть комнату царевича, она подобрала ключ и вошла; увидела покойницу, сочла ее за любимицу царевича и стала ее тормошить. Заметив одну иголку, она вытащила ее. Тогда покойница обратилась в птичку и улетела. Царевич вернулся из похода и, не найдя в гробу девушки, стал допрашивать, кто входил в его комнату. Рабыни сказали, что его невеста. Царевич очень горевал про себя. А царь устроил свадьбу сына, и его женили. Птичка же та каждое утро прилетала, садилась на дерево и спрашивала у садовника: «что делает мой царевич?» Тот отвечал: «сидит.» — «Ну, пусть сидит, пусть здравствует; а ветки, на которых я сижу, пусть сохнут». Так продолжалось несколько дней. Тот садовник рассказал об этом царевичу, прибавив, что этак, пожалуй, в саду все деревья засохнут. Царевич удивился и захотел изловить птичку. Поставили на дерево капкан, и птичка попалась. Царевич посадил ее в золотую клетку. Жена же его, узнав в ней ту самую птицу, которая вылетела из гроба, когда она вынула у нее из головы булавку, взяла оторвала ей голову и выбросила в сад в отсутствие царевича. Когда же царевич хватился птички, жена сказала ему, что ее съела кошка. Царевич очень сокрушался о птичке; а в саду, там где упали капли крови из ее оторванной головы, выросло множество розовых кустов, которых никто не замечал. Какая-то старуха пришла однажды и попросила у садовника несколько цветков. Садовник нарвал тех роз и дал ей. Она принесла, их домой и поставила в горшок. Все цветы завяли, одна только роза стояла точно сейчас сорванная. Старуха удивилась, понюхала розу — роза обратилась в птичку и начала летать по комнате. Старуха просто даже перепугалась; но все-таки поймала птичку и, любуясь ею, заметила у нее на голове что-то вроде алмаза и вытащила. Это была иголка. Птичка тотчас стала девушкой. Старуха расспросила ее, кто она, и, узнав дело, пошла во дворец и потихоньку сообщила царевичу. Он обрадовался и наградил ее деньгами. Ночью пошел в дом старухи и увиделся с девушкой. Она рассказала ему все случившееся с ней, а он взял ее и повел к себе домой. Дорогой перед ними выскочила обезьяна. Царевич погнался за ней, забыв про девицу. А она ждала ждала его да и заснула. А между тем мать ее, узнав, что она взята из гроба и что она может опять явиться, долго разыскивала ее. Теперь она нашла ее спящей на улице и принялась наводить на нее чары, которым выучилась у колдуньи. Царевич же, не поймав обезьяну, вспомнил про девушку, что бросил ее на улице, и побежал к тому месту, где оставил ее. Видит: около нее сидит женщина. Он спрашивает: кто ты? Она говорит, что она в его отсутствие стерегла девицу, и что она бедная нищая. Царевич хотел ее наградить и велел ей идти с ним во дворец. Но проснувшаяся девушка узнала по голосу, кто эта старуха, и потихоньку сказала это царевичу. Он, не подавая виду, повел их во дворец; старуха же помышляла о том, как бы ей уничтожить эту «мерзавку». Когда они пришли во дворец, царевич велел позвать свою жену и мать девушки и повесить их обеих за волосы, а сам, женившись на девушке, у тех каждый день клещами вырывал по клочку мяса и такими мучениями умертвил их, а потом сообщил обо всем своему отцу. «Ему задали пир на сорок ночей, и сидят до самой смерти своей.»

Рядом со сказками мифического характера есть также и бытовые. Иные имеют вид небольших новелл, знакомых нам из европейского эпоса, какова, например, сказка о злой жене дровосека, угодившей в колодезь, в котором жил черт, но должен был покинуть его, как только у него явилась такая ужасная соседка. Некоторые же сказки суть ни более ни менее как отдельные эпизоды из арабской сказочной эпопеи «Тысяча и одна ночь». Таким образом мы видим здесь соприкосновение народно-устного творчества с произведениями книжной литературы; соприкосновение, которое замечается не в одних только сказках, а и в других отраслях народной османской словесности, конечно, в ущерб первобытных, коренных свойств турецкого народного миросозерцания.