«Где ступит копыто турецкого коня, там трава не растет», говорит турецкая пословица. Как было замечено одним из русских знатоков персидской литературы, персидская мать до сих пор поет о «турке, пришедшем из Туркестана и утащившем женщину в Индостан», как в русской песне поется о «злом татарчонке», сыне уведенной татарами в неволю русской женщины. Под влиянием таких исторических событий и их отражения в народной литературе, нередко даже в ученых трудах высказывались крайне односторонние суждения о турках, как народе. Ключа к объяснению исторической роли народа искали в его расовых свойствах, будто бы определяющих не только его прошлое, но и его настоящее и будущее. Действия турок во время войны считали характерными для всего психического склада народа; в связи с делением человечества на высшие и низшие расы, в турках видели только злых грабителей и убийц, у которых нет и не может быть ни понятия о правде-справедливости и правде-истине, ни понятия о красоте. Самое веское возражение против таких расовых теорий — указание на факт, что при неблагоприятных для развития культуры условиях даже народы так называемой «высшей» расы по преимуществу, индоевропейской, остаются дикарями, как в Европе литовцы до XIII в., в Азии кафиры долин Гиндукуша до наших дней. Иранцы-курды в глазах своих соседей еще более неисправимые грабители и убийцы, чем турки; о беспощадной дикости и тупости курдов существует много поговорок, и только ближайшее ознакомление с бытом курдов, особенно с их народной поэзией, вызвало как у западноевропейских, так и у русских исследователей более высокое мнение о культурных задатках этого народа. Такая же противоположность между внешней дикостью народа и разнообразными мотивами его поэзии наблюдается, как мы увидим, у нескольких турецких народностей.

Турки выступают в истории несравненно позже, чем индо-европейцы и семиты; слово «турок» впервые становится известным в VI в. по Р.Х., когда турки образовали обширную кочевую империю, граничившую в одно и то же время с Китаем, Персией и Византией. Как индоевропейские литовцы, турки, еще не имея собственной культуры, вступили в тесные сношения с культурными народами и подчинились их влиянию, чем затруднялось создание национальной культуры и преемственность культурного развития, тем более, что при обширности занятых турками степей одно влияние сменялось другим. Из этих влияний одним из последних по времени, но самым сильным было влияние персидско-мусульманской культуры. Ислам исповедуется теперь огромным большинством турок; вне мусульманской пропаганды остались немногие турецкие народности, как жившие вдали от путей мирового культурного общения алтайцы или рано оттесненные на север якуты. До последних десятилетий XIX в. наука не знала другой турецкой письменности, кроме мусульманской. Было известно, что турки до принятия арабского алфавита употребляли «уйгурский», названный так по имени народа турецкого происхождения, часть которого вела кочевую жизнь и с 744 до 840 года стояла во главе сильного кочевого государства в Монголии; другая часть рано перешла к оседлости в местности к северу и югу от восточного Тяньшаня, где теперь находятся города Турфан, Гучен и другие. Было доказано, что уйгурский алфавит происходит от сирийского; происхождение его связывалось с христианской пропагандой, о которой были и исторические известия; знали, что среди уйгуров, кроме христиан, были также буддисты и манихеи (последователи Мани, выступившего в III в. по P. X. в Персии и называвшего себя преемником Будды, Заратустры и Христа); но даже уйгурский алфавит был известен только по рукописям мусульманских сочинений. Положение изменилось только после открытия в 1885 г. в Семиреченской области средневекового (XIII-XIV в.в.) христианского кладбища, причем среди надписей оказались турецкие, и в особенности после ряда научных экспедиций конца XIX и начала XX в.в. в Китайский Туркестан, где удалось добыть, хотя большей частью только в отрывках, значительное число памятников буддийской, манихейской и христианской литературы на турецком языке. Еще до этих экспедиций, в 1893 г., датским ученым Томсеном был открыт ключ к чтению надписей, которые оказались памятниками турок, еще не подвергавшихся никакой религиозной пропаганде. Надписи, особенно на берегах Енисея, давно обращали на себя внимание путешественников; отмечалось даже сходство некоторых букв с европейскими, например, латинскими; но разбор надписей сделался возможен только после открытия в 1889 г. русской экспедицией Ядринцева, в долине реки Орхон, памятников, где, кроме текста неизвестных письмен, был текст китайский, благодаря которому оказалось возможным определить, кому поставлены памятники, и о ком говорится в надписях. Оказалось, что мы имеем здесь алфавит переднеазиатского происхождения, приспособленный к звукам турецкого языка. В русской научной литературе эти надписи обыкновенно называются «орхонскими», язык же — «орхонским». Орхонские надписи (VIII в.) принадлежат воинственному народу, ставившему на могилах своих героев изваяния по числу убитых ими врагов, но по содержанию и форме отнюдь не свидетельствуют о безнадежной дикости писавших. Тщательно выработанное и строго проведенное правописание показывает, что существовала значительная письменность, с тех пор, по-видимому, исчезнувшая бесследно. Надписи составлены от имени хана и проникнуты династической тенденцией; но в то же время признается, что династия возвысилась благодаря народному движению. Пятьдесят лет народ находился под игом китайцев; его «крепкие сыновья» сделались рабами, его «чистые дочери» — рабынями; дворяне (беки) утратили турецкие названия, приняли китайские и «отдавали свои труды и силы» «китайскому хану». Тогда «весь черный народ» восстал против чужеземного ига, с которым примирилось дворянство, и стал говорить: «Я был народом, имевшим государство; где мое славное государство? Я был народом, имевшим хана; где мой хан? какому хану отдаю я свои труды и силы?» С такими словами народ поднял восстание; китайцы выслали многочисленное войско; но божества турок, «турецкое небо» и «турецкая священная земля и вода» сказали: «Да не погибнет турецкий народ». Небо дало народу новых властителей, отца и мать того хана, от имени которого составлена надпись. Источником всех благ для турецкого народа считается война; но хан ведет войну не для себя, а для народа; благодаря его подвигам, голодный народ получает пищу, нагой народ — одежду; чтобы доставить все это народу, хану и его сподвижникам приходится трудиться «до полного изнеможения». Подобно героям Илиады, хан и его сподвижники должны быть храбрыми в битве и мудрыми в совете. Женщины пользуются уважением; кроме неба и земли, единственное божество, упоминаемое в надписях — Умай, до сих пор почитаемое алтайцами, как «добрый дух, хранитель младенцев»; с этим божеством хан сравнивает свою мать. Величайшее несчастие для народа — гибель или увод в плен женщин. Хан знает, что враги ведут борьбу не только оружием, и предостерегает свой народ от «сладких речей и изнеживающих даров» китайцев — по собственному признанию, не всегда успешно. По китайской официальной истории тот же хан хотел построить в своей орде храмы Будде и Лао-цзы, но его советник уговорил его не делать этого, так как «учение Будды и Лао-цзы делает людей человеколюбивыми и слабыми, а не воинственными и сильными». Влияние китайской культуры было так сильно, что турки не только с дальневосточными, но и с переднеазиатскими религиями знакомились в Китае; четверть века после составления надписей, в 762 г., новый уйгурский хан привел в ту же местность из тогдашней столицы Китая проповедников манихейства. В надписи одного из последующих ханов, прославляющих это событие, говорится о замене убойной пищи растительной, о превращении страны убийств в страну, где побуждают к добру. Арабский ученый IX в. считал манихейство, с его проповедью воздержания и миролюбия, причиной упадка могущества турок, как теперь европейские ученые с распространением буддизма связывают упадок прежней воинственности монголов. Сомнительно однако, чтобы религия вообще могла иметь такое влияние на политическую жизнь народа. Пример христианства показывает, что воинственные народы могли обращать религию мира и любви в религию войны, и проповедники религии не всегда находили нужным этому противодействовать. Турецкие ханы-манихеи VII-X в.в. пользовались своим могуществом для поддержания своих единоверцев в Китае и в мусульманском мире; тибетцы именно после принятия буддизма, в VII в., впервые выступили в роли завоевателей; даже в Монголии, когда наступили благоприятные условия для восстановления политической жизни, буддизм не помешал народу проливать кровь для достижения этой цели, хотя главою нового государства сделался буддийский первосвященник. Вопреки обычному мнению, религия и на Востоке, как на Западе, оказывает влияние не столько на жизнь государств, сколько на личную жизнь людей, давая ответ на их душевные запросы. Как было недавно отмечено одним из русских ориенталистов одна из характерных черт так называемого шаманизма (среднеазиатского и сибирского язычества) — вера в загробную жизнь без учения о загробном суде и возмездии. Это учение приносилось чужими религиями и производило сильное впечатление, причем, как везде, принятию и укреплению новой веры более содействовал страх перед адскими муками, чем надежда на райское блаженство. Призыв к покаянию под страхом адских мук — главный мотив миссионерской литературы, манихейской, буддийской и христианской. Можно было бы думать, что мусульманство распространялось иными способами, что распространению ислама содействовали успехи мусульманского оружия, что воинственных турок привлекли учение о войне за веру и обещанные павшим за веру чувственные наслаждения в раю. На самом деле способы распространения ислама не отличались от способов распространения других религий; арабское оружие почти не коснулось земель, населенных турками; ислам распространялся среди турок исключительно путем проповеди; проповедники говорили и говорят в степи не о войне за веру и райских наслаждениях, но о грехе и адских муках. Академик В.В. Радлов, собиратель турецкой народной литературы, присутствовал при чтении мусульманской «поучительной» песни такого содержания, так называемой «Джум-джума», и видел, «с каким напряженным вниманием слушатели следили за словами певца», и какой ужас выражался на всех лицах при описании мучений грешников. По мнению ак. Радлова, «одна песня Джум-джума более содействовала утверждению ислама между киргизами, чем сотни мулл, разъезжающих по степи». Новая вера принималась с полным сознанием налагаемых ею обязательств, и новообращенные иногда были лучшими мусульманами, чем жители тех стран, откуда к ним приходил ислам; в 1025 г. турецкий хан при свидании с султаном Махмудом, владетелем Афганистана и большей части Персии, удивил персов тем, что отказался пить вино. Обязательство абсолютной трезвости и теперь соблюдается турками в большей степени, чем едва ли не всеми прочими мусульманами. С XI в. мусульмане, как прежде буддисты, манихеи и христиане, создавали для турок литературу на их родном языке, главным образом нравоучительного содержания; некоторые произведения этой литературы имели большой успех; мистик XII в. Ахмед Ясеви, похороненный в городе Туркестане, до сих пор остается образцом для среднеазиатско-турецких народных поэтов. Проповедники религии везде вступали в борьбу с преданиями языческой старины; в смысле уничтожения и искажения народных преданий ислам имел для турок такое же значение, как христианство для Европы и буддизм для Монголии. Кроме того, к этому времени уже достигла высокого совершенства персидская поэзия, которой увлеклись и турецкие завоеватели. Только после нескольких веков, при Тамерлане и его потомках, была сделана попытка создать поэзию на турецком языке, в подражание персидской; один из поэтов этой плеяды, Мир-Али-Шир, сделался любимым поэтом образованного класса турецких народностей от Тобольска до Константинополя. Время Тамерлана и его потомков и в других отношениях было временем кипучей деятельности, о чем свидетельствуют остатки великолепных построек этой эпохи; в противоположность обычному представлению о турецкой лени, выразившемуся в османской поговорке: «османец в телеге гоняется за зайцем», Мир-Али-Шир считал бездействие равносильным смерти. Блеск Герата, столицы султана Хусейна, где жил Мир-Али-Шир, в ярких красках описывается султаном Бабуром, основателем царства Великих Моголов в Индии, который сам принимал выдающееся участие в литературной деятельности. Для Бабура Герат был лучшим городом на земном шаре, время султана Хусейна — «удивительным временем», где ко двору султана привлекались лучшие силы во всех отраслях, и каждый старался создать лучшее, что мог. Однако и поэзия Мир-Али-Шира была только подражательной; Мир-Али-Шир старался доказать, что турецкий язык ничем не хуже персидского, и для этой цели писал на турецком языке произведения в роде тех, какие были известны ему в персидской литературе, иногда под теми же заглавиями. Созданная им турецкая поэзия не получила дальнейшего развития отчасти вследствие перерыва культурной работы, под влиянием завоевания Туркестана варварами-узбеками, отчасти потому, что и персидская поэзия, которой подражали турки, к этому времени уже пережила эпоху своего расцвета и после XV в. создавала только подражателей.

Подражательная искусственная литература не получила развития на чуждой ей почве и в то же время убила народное творчество. Поэтические народные песни мы находим только у тех турецких народностей, которые в меньшей степени подчинились влиянию персидской культуры, как у населения Китайского Туркестана и в особенности у кочевников. И здесь сказывается влияние ислама и персидской культуры, но бытовые условия настолько своеобразны, что полного сходства между литературой кочевников и литературой оседлого народа не может быть. Эпические песни кара-киргизов, лирические киргизов-казаков *(см. сноску в конце статьи) сохранили безыскусственность народной поэзии; форму народных произведений принимают у казак-киргизов даже те рассказы о пророках и духовные стихи, которыми проповедники ислама стараются заменить народные сказки и песни.

У туркмен, несмотря на соседство с Персией, даже искусственная поэзия не дошла до мертвого подражания и сохранила некоторую свежесть и оригинальность. Туркмены — единственный турецкий народ, имеющий своего национального поэта; таковым всеми туркменами, от Ставропольской губернии до берегов Аму-дарьи, признается живший в XVIII в. Махтум-Кули. Туркменский народ своими разбоями заслужил себе более дурную славу, чем едва ли не все прочие турки. Оправдывая ничем не вызванную кровавую экзекуцию 1873 года, Н.И. Гродеков, впоследствии туркестанский генерал-губернатор (ныне покойный), называл туркмен «черным пятном на земном шаре, стыдом человечеству, которое их терпит»; для блага человечества, по его мнению, следовало истребить этот народ, и приказ об истреблении был «самым человеколюбивым актом, который когда-либо был издан». (М.А. Терентьев «История завоевания Средней Азии») Казалось бы, что в поэзии такого народа мы найдем только картины разнузданной дикости; в действительности характер туркменской поэзии совершенно иной. Воинственный поэт Кёр-Оглу, рисуя образ идеального витязя, требует от него, кроме мужества, безграничного гостеприимства и великодушия к побежденному врагу; обязанность витязя «поднимать падающего». Любимый поэт разбойничьего народа, Махтум-Кули наполняет свои стихотворения жалобами на тленность благ мира и призывом к покаянию. Еще любопытнее небольшая пьеса того же поэта, написанная необыкновенно легким и изящным стихом. В ней рассказывается, как Али, зять пророка, однажды сидел за благочестивой беседой со своими приближенными; вдруг прилетает голубь, спасшийся от когтей сокола, и просит у Али защиты; вслед за ним прилетает сокол, жалуется, что три дня не ел, и требует, чтобы Али выдал ему его добычу. Али велит принести кинжал и хочет отрезать кусок мяса от своего бедра, чтобы сокол насытился им и не требовал голубя; сокол останавливает его и говорит, что он и голубь — ангелы, присланные для испытания Али. Сокол и голубь вместе улетают, и этим кончается рассказ, так мало соответствующий нашему представлению о поэзии разбойничьего народа.

Выходцами из того же туркестанского народа были турки, ушедшие на запад и создавшие в XI в. империю турок сельджукских, в XIV в. империю османскую. Для этих турок, как для туркмен, предком их народа был легендарный Огуз-хан, хранителем народной мудрости — легендарный патриарх-певец Коркут. Рассказчиками преданий об Огуз-хане и Коркуте были «узаны» — певцы. В дошедшей до нас «Книге Коркута» собран ряд таких сказаний; в конце каждого рассказа говорится, что песнь сложена Коркутом, завещавшим ее певцам со словами: «После меня пусть переймут и рассказывают ее певцы, пусть слушают ее отважные мужи с открытым челом». Певец говорит о себе: «С кобзой в руке, от народа к народу, от князя к князю певец идет; кто из мужей отважен, кто трус, певец знает». Господствующий мотив сказаний — война между мусульманами и неверными; кроме ревности к вере, борцов воодушевляет культ войны для войны; молодой человек становится полноправным членом общества и получает имя только после того, как «отрубит голову, прольет кровь». В то же время, однако, мы находим в «Книге Коркута» яркие образы сыновней и супружеской любви, мужества и непоколебимой верности долгу перед родом и племенем; является и турецкий Микула Селянинович, овечий пастух (чобан), которому удается пристыдить гордого богатыря. Несмотря на свои высокие поэтические достоинства, «Книга Коркута» давно забыта турками и сохранилась только в одной рукописи, находящейся в Дрездене. В культурных областях народ не мог сохранить завет, приписанный Огуз-хану: «Всегда кочевать, не становиться оседлыми»; с исчезновением прежнего быта исчезли и прежние песни. Зародился искусственный литературный язык, которому язык народных произведений противопоставляется, как «грубое турецкое наречие» (каба-турки); зародилась подражательная поэзия, главный мотив которой, как и в Средней Азии, — благочестие в духе ислама или, как выражается русский историк османской литературы проф. В.Д. Смирнов, «религиозно-философский пиетизм». Тот же ученый сравнивает эту османскую поэзию с поэзией Жуковского и склонен объяснять характер последней бессознательным влиянием наследственности (Жуковский, как известно, был сыном турчанки). Одно из ранних произведений османской мистической поэзии, «Мухаммедийе» Языджи-оглу достигло широкой популярности, распространившейся далеко за пределы политической Турции, до Тобольска; но беспокойная жизнь империи мало способствовала культурному прогрессу, и ни в эпоху расцвета мистической поэзии персидского типа (XV-XVI в.в.), ни в XIX в., когда началось подражание западноевропейским, образцам, османам не удалось перейти от талантливого подражания к созданию национальной литературы.

* Известно, что русские по недоразумению назвали «киргизами» многочисленный кочевой народ, называющий себя только казаками. Слово «казак» появляется приблизительно в одно и то же время в России и в Средней Азии для обозначения степной вольницы. Название «киргизы» в действительности принадлежит только народу, известному у нас под именем кара-киргизов (в Семиреченской области).