Песни

Исключения не составляют и османские песни, как лирико-бытовые, так и былинные; те и другие не очень богаты архаическими элементами, вытесненными литературной условностью, проникающей, очевидно, и в народную массу. Мнения же недавних собирателей этих песен, к числу коих принадлежит и г. Грюнфельд, издавший маленькую книжку — Anatolische Volkslieder aus der «Kaba dili» (Leipzig, 1888), о примитивной самобытности этого вида османской народной поэзии, нельзя не считать преувеличенными. Народные песни турецкие разделяются на несколько видов, разнящихся не столько сущностью своего содержания, сколько внешним объемом; для каждого вида есть особые обозначения — ма’ни, тюркю, шаркы, дэсьтан. Из них ма’ни могут быть признаны наиболее примитивной формой турецкой народной песни. Это небольшие куплеты, обыкновенно в четыре стишка величиною, заключающее в себе такие же, как и их форма четверостишия, отрывочные, неясные лирические порывы. Архаизм этой песенной формы подтверждается не только существованием подобных же лирических эмбрионов у других тюрков — у наших татар, у кумыков и т. п., но еще и тем, что из этих песенок турецкие женщины делают употребление, аналогичное нашим подблюдным и иным гадально-игорным песням. В день св. Георгия, приуроченный греческой церковью к 23 апреля, а в мусульманских святцах именуемый Хызр-Элес, турчанки Константинополя и окрестностей собираются толпами на азиатском берегу Босфора и, в виде забавы, занимаются гаданием, которое состоит в том, что в сосуд или в мешочек кладут запримеченные каждой из них маленькие камешки, а затем кто-либо посторонний постепенно вынимает оттуда камешки, припевая на память или импровизируя ма’ни насчет той, кому принадлежит вынимаемый камешек, толкуя потом это четверостишие в благоприятном или неблагоприятном для нее смысле. В турецких гаремах циркулируют целые сборники подобных ма’ни, по которым гадают при случае предстоящих свадеб. Один вид этих ма’ни называется еще кая-баши («верхушка скалы»), вроде того, как у нас «красная горка». Особенно славятся импровизацией этих песенок жители Нигдэ, главного города Конийского округа, население которого известно своей наклонностью к поэзии.
[…]
Песни, именуемые тюркю («тюркские»), и объемом и содержанием приближаются к нашим народным так называемым бытовым или семейным песням. Главный сюжет и в них, как и в ма’ни, остается тот же, т. е. любовь и красота предмета любви; только в них дается больший простор развитию и выражению чувств. В этих песнях, впрочем, не столько звучит восторг от любимого предмета, сколько грусть от недосягаемости или полной утраты его; не столько чувство довольства жизнью, сколько жалоба на скуку окружающей обстановки.

«Был я журавль — залетел высоко;
Крылья сломались — упал глубоко.
Сотне верблюдов в подъем моя грусть;
Я же скитаюсь, таща этот груз.
В стуже блуждаю один по горам;
Всюду за мною тоска по пятам.
Точно влюбленный я жмурю глаза;
Любящих тотчас узнать по глазам.
Жребий начертан мне сажи черней;
Не открывал я от горя очей;
Небо мешало отраде моей;
Может возрадовать Бог лишь един».

Внешние словесные краски в турецких песнях — эпитеты, сравнения, метафоры — большей частью суть отражения особенностей и красот местной природы: снего-вершинные горы и различные предметы растительного царства и мира животных больше всего доставляют материала для поэтических картин, образов и олицетворений.

«Месяц всходит — иней блещет;
Солнце всходит — день светлеет.
Красны девицы невесты
Рады замуж, да не смеют».

«Супротив на горе, там ягненок кричит;
Тот ягненочка крик мое сердце щемит.
Этак стонет ли тот, кто в разлуке с дружком?
Подь, ягненок, не плачь, о дружке позабудь!
Супротив на горе, добрый молодец там;
Видны родиночки по обеим щекам;
Тонкий стан перевит шалью шелковою.
Подь, ягненок, не плачь, о дружке позабудь».
И т. д.

Излияния чувств очень часто имеют форму обращения к какому-либо предмету видимой природы, например:
«Куда, крича, летишь так быстро
Ты, стая черных журавлей?
Несешься-ль ты с родного края?
Скажи, что там теперь случилось,
С тех пор как я его покинул?
Тот край милее мне всех стран.
Вас, журавлей, я вопрошаю!
Все раздается ль злой обман
Из уст коварства и насмешки?
О, если б знали, что со мною,
Узрели б в сердце вы моем,
Какая рана в нем зияет!»

В другой песне молодец поет, обращаясь к вершине горы Султан-Дагы, в таком роде:

«Тебя зовут Султан-Дагы:
Другим горам не ровня ты!
Твоя вершина в облаках,
И глаз людской ее не зрит.
Покрыта вечно белым снегом,
Царишь над тысячью долин,
И блещет в утреннем сияньи
Как бриллиант твоя вершина.
Но что твоя мне красота,
Когда лицо мое в слезах:
Та, что зовут моей невестой,
Тобой со мной разлучена!»

Или же эти чувства прямо высказываются молодцем предмету своей страсти при обыкновенной бытовой обстановке.

«Девица, на речке журчащей стирая,
Одну лишь минутку ты мне подари;
Ответь мне на ласку, вуаль поднимая!
С тобою одною все мысли мои,
В тебе мое счастье, утеха души!
Печальный брожу я в цветущей стране,
Далеко направлю свои я шаги,
Хынновую [т. е. ногти и ладони которой выкрашены хной — примеч. ред.] ручку пожать дай ты мне!
С тобою одною все мысли мои,
В тебе мое счастье, утеха души!
Не бойся, гордячка, меня не брани
И не опускай очи долу земли,
Коль нежно тебя поцелую!
С тобою одною все мысли мои,
В тебе мое счастье, утеха души!»

Женщина также не остается безучастной в проявлении нежных чувств в народной османской лирике. Чувства эти, вопреки тем бытовым условиям — запертости и скрытости, в которые мусульманская женщина поставлена опирающейся на предписания религии предрассудочностью, прорываются наружу с неподдельной искренностью и грацией. Вот, например, что слышится в одной песне девушки:

«Ты бродишь за мною печален и мрачен,
О жизнь ты моя!
Тебе я Аллахом в удел отдана,
Моих свет очей,
Керем, не снимай покрывала с меня!»
И т. д.

Иногда в этих чувствах женщины проглядывает сдержанность, как будто сознательная покорность своему жребию, своему долгу, например:

«Что нежно глядишь ты, пришлец, на меня?
Печален твой вид, ты печальный мужчина!
Поблек, знать, листок в твоем саде любви,
Что прежде тебя зеленил, веселил?»

«Люблю белоснежную, милую козочку
И острую в сердце ношу я занозочку;
Напитком таким меня рай напоил,
Что с счастием вместе болезнь причинил».

«Но я не похожа на серну твою:
Другому обещана молодцу я;
Другой целовать будет щечку мою,
А той, что ты любишь, не ведаю я».

Но есть песни, в которых сердечная искренность со стороны женщины доходит до степени такой эмансипированной отваги и лихости, перед которой пасует и кажется даже ничтожным мужчина. Эти песни обыкновенно имеют форму диалога между молодцем и девицей, как например, следующая:

1. Девушка
Дом отца я разорила,
Увела его гнедка;
Взяв пять тысяч, укатила.
Сядь на конь, мой бей, — уедем!

2. Молодец
Мать, отец о том узнают
И пошлют погоню вслед;
Нас догонят и убьют.
Не могу, тюркменка, нет!

3. Девушка
Пусть же мать, отец узнают,
Пусть погоню шлют они;
Будет хоть пять сот гонцов,
С ними справлюсь я, мой бей!

4. Молодец
Аргамак мой не подкован;
Нет на нем и чепрака;
Нет и корма даже на ночь.
Нет, тюркменка, не поеду!

5. Девушка
Из браслет скую подковы,
Фередже (верхнее платье турчанок — примеч. ред.) дам на чепрак;
В корм я жемчуги отдам.
Сядь на конь, мой бей — ускачем!

6. Молодец
О, тюркменочка, тюркменка,
Утренней зари звезда,
Поезжай одна, тюркменка!

7. Девушка
О, мой бей, о мой паша!
Нет подушки — вот рука;
Покрывало — волоса!
Сядь на конь, мой бей — умчимся!

8. Молодец
Я запряг своих волов,
В землю бросил семена;
Честный хлеб — моя земля (намек на то, что молодец имеет уже оседлость, будучи женат на другой — примеч. ред.).
Поезжай себе, тюркменка!

9. Девушка
Волки пусть сожрут волов!
Птицы пусть склюют посев!
Будь же проклят и твой хлеб!
Ничего не надо мне!…»

В числе тюркю встречаются также песенки шуточного содержания, иногда впадающие в тривиальность и даже отзывающиеся явной бесцеремонностью, хотя в то же время чрезвычайно грациозные в подлиннике по образам и выражениям. Одна подобная песенка имеет форму игривого разговора между молодцем и девицей.

«Я спросил: что эти перлы?
Отвечала: мои зубы.
Я спросил: что эти перья?
Отвечала: мои брови.
Я спросил: тринадцать — что?
Отвечала: то мои возраст.
Я сказал: дай поцелуй мне.
Отвечала: нет, нет, нет!

Я сказал: ведь есть же смерть.
Молвит: вечно пред глазами.
Я сказал: ведь есть и грех.
Молвит: на моей грех шее.
Я сказал: где апельсины?’
Молвит: в пазухе моей.
Я сказал: дай мне потрогать.
Отвечает: нет, нет, нет!

Я сказал: какая прелесть!
Молвит: то моя порода.
Я спросил: а этот тополь?
Отвечала: то мой рост.
Говорю; что за кокетство?!
Молвит: то моя привычка.
Говорю: подь, поцелую.
Отвечает: нет, нет, нет!

— Кровь мою ты взволновала.
— Ты к чему так говоришь?
— Чтоб поспать со мной разочек?!
— Потерпи, мой друг, успеешь
После вдоволь, вдоволь, вдоволь!»

После таких песен общенародного свойства, у турок, подобно другим народам, существуют еще и так сказать специальные, которые слагаются в известном классе народа или в какой-нибудь артели. Таковы, например, песни солдатские, песни бродяжнические, и т. п. В первых воспеваются какие-нибудь памятные военные события, приурочиваемые к той или другой местности, в роде недавнего сидения Осман-паши в Плевне. Бродяжнические песни очень похожи складом своим на наши так называемые песни удалые. Некоторую своеобразность представляют песни бекчи («ночных сторожей»), играющих очень видную роль в турецком общественном быту, за отсутствием правильно организованной полиции и патрульного караула. Скучная и однообразная обязанность ночного наблюдателя за пожарами, которые так часты и так опустошительны всюду в Турции, естественно требовала для караульщиков какого-нибудь развлечения, как средства поддержать бодрость, чтобы не спать, когда хочется спать. Порождением такой скуки а вместе средством развлечения, очевидно, и являются забавные песни бекчи, отличающиеся шуточной иронией, переходящей постоянно в вульгарность, но при этом не лишенные остроумия и живости образов, взятых из ночной житейской действительности. Основной мотив их составляет противопоставление жалкого скитальческого бодрствования ночного сторожа сладостному спокойствию хозяина. Из этого разряда песен особенно выделяются характеристики разных местностей того или другого города, или мечетей, или разного рода людей — детей, лентяев, караульщиков, и т. п., в том роде как это мы видим в некоторых наших бурлацких песнях. Вот начало одной песни бекчи про своих же коллег, бекчи.

«Я пойду большой дорогой;
Ни о ком мне нет тревоги;
А коль ваше есть желанье,
Дам бекчи вам описанье.

Вот бекчи фонарь несет,
Лысу голову скребет.
На башку ему брюшину,
Крюк носильщицкий на спину!»… И т. д.

Независимо от собственно народных лирических песен, у турок в большом ходу и романсы некоторых поэтов, как, например, Умера и Сэйрани, именуемые шаркы («восточные»). Таких авторов простолюдины называют аашик («влюбленный»); это название собственно означает тот псевдоним автора, который обязательно является в конечных стихах эротических стихотворений. Но народом оно употребляется в смысле рапсода, сказителя вообще. Распространенность романсов известных авторов показывает, что книжное сочинительство овладело вкусом народа наравне с безыскусственными произведениями, вероятно, вследствие того, что художественная османская лирика, отличаясь от народной внешним складом речи, мало разнится от этой последней по поэтическим образам, в которых воплощаются чувства.