Господство Медичи во Флоренции

Заговор Пацци

Пьеро, постоянно страдавший подагрой, только на 5 лет пережил отца. Из двух его сыновей, внуков Козимо, старшему, Лоренцо, было всего 21 год; если и при таких условиях власть осталась за Медичи, это показывает, до какой степени stato было уже переполнено лично им преданными людьми. На собрании сторонников Медичи, тотчас после смерти Пьеро, прямо было заявлено, что Флоренции необходим правитель, который бы один вел все дела синьории; возражать никто не решился. Первое время, разумеется, правили все же старшие члены партии. Но скоро Лоренцо дал почувствовать свою личную волю. Как и его дед, он не делал строгого различия между своими частными делами и делами флорентийской республики. В денежном отношении это было, по большей части, выгодно для города. Лоренцо с гордостью указывает в своих «записках» (Ricordi), что с 1434 по 1471 год его дом издержал на пользу Флоренции 663.755 флоринов. Пока, если не считать мелких недоразумений, — в роде того, что медичейский банк платил Сфорце его жалованье малоценной монетой, за что синьория должна была слушать нарекания, — в общем дело шло хорошо, с финансовой стороны. Но тут была и другая сторона: конкуренты банка имели против себя все силы флорентийского государства; при смешении частного и общественного интереса со стороны Медичи, их противники легко переходили от торгового соперничества к политическому заговору. Пацци были самыми богатыми флорентийскими банкирами после Медичи. Центром их операций был Рим. Когда Сикст IV, стараясь обеспечить одного из своих непотов (Джироламо Риарио), хлопотал о покупке города Имолы, он натолкнулся на противодействие со стороны Лоренцо Медичи. Соображения последнего были политические, государственные, а не своекорыстные: он преследовал любимую идею флорентийской политики, идею «равновесия», сыгравшую такую видную роль впоследствии в европейской дипломатии, куда ее перенесли итальянцы. Усиление папы, как итальянского государя, хотя бы и через непотов, было невыгодно для других итальянских государств, и прежде всего для ближайших соседей церковной области, в том числе и для флорентийцев. Лоренцо уговорил флорентийских банкиров не давать Сиксту IV денег; — Пацци одни не послушались: папа купил Имолу при их помощи и в благодарность отдал в их управление денежные дела курии, которыми до тех пор заведовали Медичи. Здесь начинается личное столкновение. Мстя счастливому сопернику, Лоренцо прежде всего употребил в дело обычное средство — налоги. Потом ему представился случай наказать Пацци еще чувствительнее: благодаря его всесильному влиянию они не получили одного чрезвычайно крупного наследства, которое должно было перейти в их род. Наконец, глава римского дома, Франческо Пацци, получил приказание синьории явиться во Флоренцию, — что не предвещало ничего доброго. Было очевидно, что Медичи решили употребить все средства, чтобы разорить своих противников, — и не было никакого законного способа помешать им. Отчаянное положение и личный характер Франческо одинаково хорошо объясняют, почему ему пришла мысль — просто уничтожить своего врага. В Риме он без труда нашел пособников, в лице обиженного Лоренцо непота, Джироламо Риарио, и даже, если верить некоторым свидетельствам, в лице самого папы. Достоверно, что войска, находившиеся на папской службе, должны были играть не последнюю роль в готовившемся предприятии. Среди флорентийской знати не трудно было найти недовольных; к заговорщикам примкнули такие видные лица, как архиепископ города Пизы, из флорентийской фамилии Сальвиати. Долго выжидали удобного случая; трудность заключалась в том, что нужно было поразить обоих братьев, Лоренцо и Джулиано, вместе; смерть одного ни к чему бы не привела, потому что другой стал бы на его место. Наконец, решили воспользоваться празднествами, которые устраивали Медичи в честь гостившего тогда во Флоренции другого родственника папы, Рафаэлло Сансони, двадцатилетнего студента, только что возведенного Сикстом IV в кардиналы. Заранее тщательно распределили, кому что делать; кондотьер, который сначала взялся убить Лоренцо, отказался, когда узнал, что местом преступления выбрана церковь; тогда нашли двух духовных, которые, — как объясняет один современник, — «привыкли к священному месту и потому не боялись». Это спасло жизнь старшему Медичи, так как духовные особы, хотя и были храбрее кондотьера, но не умели владеть оружием. Для нападения был выбран тот момент обедни, когда священник произносит: «ite, missa est» («с миром изыдем»): тут молящиеся начинают выходить из церкви, так что в суматохе нетрудно было совершить покушение; в то же время колокольный звон, сопровождающий обыкновенно эти слова, должен был служить сигналом для заговорщиков, находившихся вне храма.
26 апреля 1478 года Santa Maria del Fiore, обычное место всех церковных торжеств Флоренции, была полна народом; заговорщики с нетерпением ожидали появления Медичи, — как вдруг Лоренцо пришел один: у Джулиано заболела нога, и он остался дома. Все грозило расстроиться. Двое заговорщиков отправляются тогда в дом Медичи, где они были своими людьми; Пацци приходились даже родственниками и, несмотря на деловую вражду, в частном быту отношения были близкие. Джулиано уговорили выйти; один из будущих убийц шутя обнимает его — и тщательно ощупывает, нет ли на нем панциря. Затем все в дружеской компании отправляются в церковь. В назначенную минуту один из заговорщиков нанес смертельный удар младшему Медичи; несчастный упал, — тогда Франческо Пацци бросился на лежавшего и стал колоть его кинжалом с такой силой и таким бешенством, что тяжело ранил самого себя. Между тем, Лоренцо без труда отбился от своих неловких убийц и, отделавшись легкой раной, укрылся за прочными бронзовыми дверями ризницы. В это время пизанский архиепископ по сигналу, данному колоколами собора, с отрядом вооруженных людей поспешил ко дворцу синьории. Но неудача всюду преследовала заговор: пока Сальвиати пошел к приорам, его спутники спрятались в канцелярии синьории; когда они прикрыли за собою дверь, самодействующий замок заперся сам собою, и спрятавшиеся оказались в плену. Не видя своих товарищей, архиепископ так смутился, что выдал себя своим взволнованным видом и бессвязными речами. На его беду гонфалоньер Петруччи, преданный Медичи всей душой, оказался человеком бывалым, уже испытавшим подобную передрягу при Пьеро Медичи. Он сейчас же распорядился арестовать Сальвиати и, захватив из кухни вертел за неимением другого оружия, храбро напал на остальных заговорщиков, во главе своих товарищей приоров. Несмотря на неподходящее вооружение, энергия и смелость синьоров взяли верх над потерявшими присутствие духа противниками.
Тем временем весть о покушении разнеслась по городу. Толпы народа, с криками Palle Palle! (шары! шары!) бросились к собору, к дому Медичи, ко дворцу синьории. «Никто не крикнул «Marzocco!» с грустью замечает один современник — противник Медичи: шары были в их гербе, а Marzocco назывался гербовый лев Флоренции. В критическую минуту все помнили только о Медичи, никто не заботился о республике. Слишком большая самоуверенность заговорщиков оказалась для них вредна: вполне рассчитывая на успех, они совсем были сбиты с толку неожиданной неудачей. Самый влиятельный из них во Флоренции, Якопо де-Пацци, бежал из города с двумястами вооруженных людей, которых было бы достаточно, чтобы изменить судьбу всего дела, потому что у народа были только палки и камни. Паника распространилась среди сторонников Пацци. Борьба скоро превратилась в дикую травлю. Народ хватал заговорщиков, убивал их, рвал в куски; голова одного из них, насаженная на копье, служила знаменем толпе черни, собравшейся против дома Медичи. Казни продолжались несколько дней, без суда и следствия. Архиепископа пизанского не спас его священный сан: он был повешен вместе с Франческо и Якопо Пацци; последнего задержали почти на самой границе Тосканы крестьяне, как и городское простонародье державшие сторону Медичи. Были казнены и ни в чем не повинные члены семьи только потому, что они тоже Пацци; всего погибло до 100 человек. По оригинальному флорентийскому обычаю, казнь была увековечена на особой картине, в назидание потомству; для большего позора или в насмешку — осужденные были нарисованы висящими вниз головой. Гербы Пацци были везде тщательно истреблены; «перекресток Пацци» должен был переменить свое название. Немногие спаслись бегством, но и за границей они не были в безопасности. Влияние Медичи достигало так далеко, что один из заговорщиков был арестован в Константинополе и, по приказанию Мехмета II, выдан флорентийскому правительству: современный хронист наивно объяснил это тем, что султан был очень возмущен попыткой убийства в церкви.
Папа Сикст IV был во всяком случае меньше возмущен святотатством, чем турецкий султан. Первым следствием народной расправы с друзьями папы было церковное отлучение, наложенное на Флоренцию: самовольная казнь архиепископа послужила хорошим предлогом. Но в XV в. уже мало было одного духовного оружия: король Фердинанд неаполитанский, союзник римского престола, должен был на деле показать виновным все значение папского гнева.

Портрет Лоренцо Медичи Великолепного кисти Джорджо Вазари

Тирания Лоренцо

Положение Лоренцо было трудное, но, как и 26 апреля, казалось, сама судьба была на его стороне. Путем личных переговоров с Ферранте в Неаполе ему удалось лишить папу главного союзника: война привела даже к расширению флорентийской территории и, что было важнее для Медичи, еще усилила любовь народа к Лоренцо. Нельзя было не ценить его самопожертвования, когда он, среди войны, смело отправился в самую пасть зверя, в Неаполь, чтобы склонить короля к миру. Это был действительно риск, — вероломство самое грубое было тогда заурядным делом: Ферранте мог захватить и даже убить Лоренцо; но здесь нужно принять в соображение и то, что король не мог обойтись без медичейского банка.
Во внутреннем управлении заговор Пацци ничего не мог изменить: оно и так уже было близко к монархическому, насколько это совместимо с республиканскими формами. Смерть Джулиано только усилила монархический элемент, избавив Лоренцо от соправителя, вначале еще очень послушного, но который мог стать неудобным впоследствии. Кроме того, после измены Пацци Лоренцо стал гораздо тщательнее следить за членами самой правящей партии. Бдительный надзор не ограничивался одной политической областью, но захватывал и частные, даже семейные дела: ни одна крупная сделка, ни один брак не совершались без разрешения Медичи. Их сторонники, даже занимая высшие государственные должности, не смели забывать, что они только орудия в руках Лоренцо. Один гонфалоньер, не спросив его, лишил политических прав — аммонировал — за какой-то проступок одного из членов городского управления. Лоренцо был крайне раздражен такой неслыханной дерзостью, и, по его настоянию, смелый гонфалоньер был сам «аммонирован», лишь только истек срок его службы. Олигархические учреждения готовы были стать такою же пустой формой, какой уже давно стали демократические. Никогда еще власть Медичи не была, по-видимому, так прочна, как после заговора Пацци. Никто бы не сказал, что она накануне падения, что она и на три года не переживет Лоренцо «Великолепного».
Принципат Медичи во Флоренции представлял собой прежде всего силу капитала — главную движущую силу этого города капиталистов. Господство Медичи естественным путем выросло из условий, созданных вековой историей Флоренции. Во главе всеевропейского банка должен был стоять банкир: таким и был Козимо Медичи, «счастливый купец», чем особенно гордился его сын Пьеро. Его внук воспитывался, как принц, а по природным наклонностям был гуманист, поэт и художник, был представителем медичейского блеска, но не медичейской деловитости. Благодаря Лоренцо, Медичи заняли почетное место в истории позднего «Возрождения», но ценою такого же места в истории своего родного города.

Лоренцо как меценат

История возрождения классической древности неразрывно связана с историей Флоренции XIV-XV веков. Первый человек нового времени и в то же время величайший писатель средних веков, Данте, был флорентиец. Один из патриархов гуманизма, Джованни Боккаччо, жил здесь постоянно; другого, Петрарку, флорентийцы очень желали видеть у себя, но он к ним не поехал. Они, однако же, нашли другое средство показать, что имеют некоторое право на передовое место в начинавшемся литературном движении. Основанный ими в 1348 г. университет стал, под влиянием Боккаччо, одним из главным очагов гуманизма. Здесь была основана кафедра греческого языка раньше, нежели где бы то ни было в Италии, раньше даже, чем можно было найти подходящего профессора. В числе преподавателей мы встречаем большинство людей, чем-нибудь известных в литературной истории того времени, своих, туземных и приезжих, чаще всего греков, искавших здесь убежища и заработка. Гуманистов привлекал сюда не один университет. При возрождении античного мира возродилась и классическая латинская речь: стыдились употреблять кухонную латынь; даже в деловых документах, предназначенных для публики, требовали цицероновского стиля — тем более в официальной истории и в речах, произносившихся тогда при всяком торжественном случае. Для всего этого нужны были латинисты; — Флоренция, при своем богатстве, могла купить услуги самых лучших. Они занимали в городе, конечно, служебное, но все-таки очень почетное положение; некоторые, как Колуччо Салютати, Поджио Браччиолини, Марсуппини, были канцлерами республики; других мы встречаем в качестве «ораторов» флорентийских посольств в разных государствах. Принятые в домах флорентийской аристократии, они поддерживали здесь литературные вкусы, возбужденные некогда Боккаччо и его современниками. В начале XV-го века аудитории Studio были полны флорентийцами из высших классов общества, не стыдившимися сидеть рядом с бедными гуманистами, которые приходили сюда учиться со всех концов Италии. Здесь можно было встретить не только молодежь, но и пожилых людей; для некоторых — как уже упомянутые Джаноццо Манетти и Палла Строцци литература стала серьезным занятием. Медичи не составляли исключения: Поджио был в их доме свой человек, так же как Марсуппини и Никколи. Когда Козимо должен был удалиться из Флоренции в — 1433 г., — политическая борьба отразилась и в литературе: на него обрушился его озлобленный противник Филельфо, с которым, в свою очередь, вступили в бой гуманисты-друзья Медичи. Сам глава дома был человек мало образованный, Маккиавелли называет Козимо просто «неученым», senza dottrina, — но любил читать. Мы знаем некоторые литературные работы, исполненные но его почину: например, биографии философов Диогена, Лаэрция для него перевел Амброджио Траверсари, ученый монах камальдульского ордена, большой друг Медичи, которому они помогали деньгами и книгами. В семье скоро нашлись свои поэты: Лукреция, невестка Козимо и мать Лоренцо, писала стихотворения религиозного содержания. Не было недостатка и в представителях искусства: Козимо любил общество живописцев и скульпторов, — которым он постоянно давал так много работы; особенно близок к нему был знаменитый Донателло. Их отношения настолько своеобразны, что стоит привести рассказ одного современника, близко знавшего обоих, Веспасиана да-Бистиччи, историка и книгопродавца в одно и то же время. Донателло, как и большая часть художников всегда и везде, мало обращал внимания на свою одежду, что не нравилось Козимо, который любил во всем порядок. Он придумал сшить скульптору костюм по своему вкусу и подарить; Донателло принял подарок, но не стал носить: «не то, — говорил он, — люди подумают, что я совсем избаловался».
Искусства, как и литература, принадлежали, таким образом, к домашней обстановке, в которой рос маленький Лоренцо. От своего деда он унаследовал живой и ясный ум; те способности, наклонности и вкусы, которые не могли развиться в Козимо, вследствие условий его жизни, у его внука благодаря тщательному воспитанию достигли почти размеров таланта. Ему были доступны все отрасли искусства; в архитектуре он считался во Флоренции — и сам себя считал — особенным знатоком. Когда город объявил конкурс на постройку фасада S-ta Maria del Fiore, в числе представленных проектов был и принадлежавший Лоренцо. Церковь от этого, впрочем, не выиграла: комиссия, рассматривавшая проекты, не согласилась с предложением Лоренцо, но, боясь его обидеть, не решилась принять какой-нибудь другой проект, так что фасад остался не достроенным. Замысел Лоренцо не был однако совсем неудачным: впоследствии им воспользовались. Когда папа Лев X — Джованни Медичи, сын Лоренцо — торжественно въезжал в город, S-ta Maria del Fiore украсилась временным фасадом, построенным по рисунку его отца. Как бы то ни было, художники считали Лоренцо своим собратом и на этом основании не стеснялись с ним в обращении. Разговаривая с ним об украшении мозаикой купола той же церкви, один художник заметил, что трудно найти мастеров-мозаичистов. «У меня достаточно денег, чтобы нанять мастеров», гордо возразил Медичи. «Э, Лоренцо, — перебил его собеседник, — не деньги создают мастеров, а мастера деньги».
Лоренцо мог бы на это с большим правом привести в пример самого себя, как доказательство, что деньги могут создать гораздо больше самого мастера. Его собрание произведений античного искусства, конечно, больше имело значения, чем все его собственные работы. Собирать вообще, в том числе и памятники искусства, было наследственной страстью Медичи: у Козимо было богатое собрание античных ваз, монет, медалей и гемм, стоившее ему до 30.000 флоринов. «Кто хотел угодить Лоренцо, — говорит его биограф, Никколо Валори, — тот посылал ему замечательные по своей работе монеты, бронзовые вещи и вообще всякого рода древности, какие только существовали во всех частях света. Возвращаясь из Неаполя на родину, я послал ему бюсты императрицы Фаустины и Африкана (вероятно, Сципиона Африканского), вместе с несколькими другими, прекрасно изваянными, мраморами. Я не могу передать, с каким радостным лицом он их принял. Все, что он отовсюду собрал, он тщательно хранил у себя дома. Не всякому показывал он это, но только знатокам; лишь в дни торжественных пиров произведения искусства выставлялись на стол, чтобы оказать почет гостям. Когда герцог Федериго Урбинский увидел у Лоренцо все эти драгоценности, он удивлялся не только материалу и художественной работе, но и невероятному числу предметов. Говорят, он сказал Лоренцо: «как много могут терпение и любовь! Я вижу здесь царское сокровище, но такое, какое ни один король не соберет при помощи денег или военной силы».
Кроме художественных остатков античного мира, Лоренцо продолжал приобретать рукописи классических авторов; он значительно увеличил библиотеку своего деда, которая и получила свое название — Laurentiana от имени младшего Медичи. Но и в этом случае он обнаружил более глубокий и сознательный интерес, нежели Козимо. Лоренцо не был только читателем или слушателем чужих произведений, — он сам был писателем, не особенно крупным или оригинальным, но тем более любопытным для историка, потому что его произведения отражают в себе настроение не одного человека, а всего общества. Он жил в то время, когда еще преклонялись перед классической древностью, но уже не удовлетворялись ей одной, искали новых путей в литературе, — «когда вечерняя заря сливалась с утренней», по картинному выражению одного немецкого историка. Как дань этому новому направлению, мы находим у Лоренцо горячую апологию итальянского языка, почти вытесненного из литературного употребления латинской речью. Теперь несколько странно читать доказательства того, что язык Данте и Боккаччо не унизит литературы; но мы знаем из других источников, что мода на латынь приводила почти к полному забвению Данте: даже язык «Божественной комедии» был многим непонятен. Защита Данте вовсе не была не кстати, притом защита очень остроумная: Лоренцо выходит из совершенно верного положения, что совершенство языка состоит в его способности выражать наши мысли и чувства, и доказывает, что Данте легко выражал по-итальянски самые отвлеченные понятия и самые тонкие оттенки ощущений. Он заключает свой маленький трактат пророчеством будущего величия Флоренции и ее родной тосканской речи: пророчество исполнилось наполовину, потому что тосканский язык действительно стал литературным всех итальянцев.

Лоренцо как поэт

В собственных поэтических произведениях Лоренцо видна двойственность вкусов его времени. Здесь есть небольшие идиллии мифологического содержания, напоминающие эклоги Вергилия, есть и поэмы чисто народного характера, рисующие жизнь тосканских крестьян и по содержанию, вероятно, заимствованные из народных песен. В лирических стихотворениях перед нами открывается странное соединение, почти можно сказать — странная путаница чувств. Некоторые сонеты дышат глубоким разочарованием: «Коварная судьба смеется надо мною, — говорит поэт в одном месте, — я тоскую и не могу успокоиться, постоянные перемены раздражают мой ум, утомляют мою волю и оставляют только одно впечатление: что мы, люди, очень мало знаем… Что обещало быть прочным — разрушается, что казалось нам твердым — склоняется под каждым порывом ветра: одна смерть господствует всегда и везде». Рядом с этим есть вещи, сплошь посвященные философским размышлениям во вкусе возрождавшегося платонства, — как и нужно ожидать от ученика Марсилия Фичино и председателя платоновской академии. Все указывает, по-видимому, на душевное состояние серьезное, даже мрачное: но сейчас же мы встречаем бурные взрывы веселости, наивной и непосредственной до бесстыдства. У Лоренцо есть поэма, нарочито посвященная описанию одной шумной попойки; поэма так и называется «Пьяницы» (i Beoni). Но пальма первенства в этом случае принадлежит карнавальным песням (canti carnacialeschi): здесь Лоренцо считался особенным мастером. О них один новейший итальянский писатель выразился, что, если бы теперь кто вздумал пропеть такие стихи на улице, то неминуемо был бы привлечен к суду по обвинению в нарушении общественных приличий. В то время их никто не стеснялся: лучшее флорентийское общество, воспитанное на классической литературе, слушало такие песни, каких теперь постыдилось бы простонародье. Карнавальные празднества были любимым развлечением всей Флоренции; Медичи особенно поощряли подобные удовольствия, так как они давали им случай выказывать свою щедрость и поддерживали веселое настроение в народе: два обстоятельства, очень важные для тех, кому нужно было иметь на своей стороне народные массы. Устраивались пышные шествия со множеством участвующих, с колесницами, эмблемами, аллегорическими фигурами, шествия, в которых отражалась художественная натура флорентийцев, наряду с влиянием классической древности. Одно из подобных шествий изображало триумф Павла Эмилия; другой раз сюда примешивались отголоски средневекового рыцарства.

Празднества

Во Флоренции долго вспоминали торжество, устроенное Бартоломеем Бенчи в честь дамы его сердца — Мариетты Строцци. «Восемь молодых людей из знатных семейств — Пуччи, Альтовити, Веспуччи, Джиролами и др. — были участниками. Вечером, в день карнавала, они собрались к жилищу Бенчи, в парчовых камзолах, в серебре и бархате, с позолоченными копьями в руках, на конях, покрытых шелковыми чепраками; с каждым всадником было 8 конных слуг и 30 факелоносцев. После ужина все шествие направилось к дому Строцци; сзади поезда несколько человек несли беседку из ветвей лавра, тиса, кипариса и других вечнозеленых деревьев, со множеством аллегорических изображений, представлявших торжество любви; наверху всего возвышалось пылающее кроваво-красное сердце, из которого поминутно вылетали ракеты. Кругом — флейтщики и конные пажи, одетые в зеленое, под цвет беседки. Бартоломей Бенчи с позолоченными крыльями за плечами ехал на великолепном коне, покрытом дорогим чепраком, окруженный свитой из 15 юношей хороших фамилий и 150 факелоносцами. Перед окнами Строцци он снял с себя крылья и бросил в беседку, которая в ту же минуту была охвачена пламенем, причем масса ракет разлетелась по всем направлениям. Когда кончился фейерверк, кавалькада удалилась; хозяин празднества уехал, осаживая лошадь понемногу назад, чтобы не стать спиною к своей даме. Затем процессия объехала весь город; уже под утро вернулась к дому Мариетты и устроила ей серенаду (mattinata). Было совсем светло, когда вся компания вернулась в дом Бенчи, где празднество закончилось, как и началось, пиром». Самое реальное воспоминание об этом карнавале осталось у флорентийской полиции: все служители синьории, охранявшие в эту ночь порядок на улицах, получили от Бенчи в подарок пестрые чулки цветов его дома.
Нет надобности говорить, что правитель Флоренции не отставал от простых граждан, когда дело шло о таких забавах. На турнире, который Лоренцо Медичи устроил в 1469 г. в честь Лукреции Донати, он и его брат Джулиано явились в сопровождении громадной свиты, в одежде, усыпанной жемчугом и драгоценными каменьями; алмаз на щите Лоренцо ценили в 2.000 дукатов; все празднество обошлось Медичи в 10.000. Само собой разумеется, что победителем на турнире оказался хозяин праздника; подвиги его со всей подробностью были воспеты в длинной поэме, сочиненной одним из «придворных» стихотворцев дома Медичи. Вообще, здесь уже издавна привились придворные нравы, — в том числе и лесть, довольно грубая для этого общества, на первый взгляд так утонченно развитого и образованного. О шестилетнем Лоренцо воспитатель писал его отцу, что мальчик составляет предмет восторженного удивления для всего города. Рассказывая, как он со своим воспитанником посетил проезжавшего через Флоренцию герцога Иоанна Анжуйского, ученый гуманист, после напыщенных похвал костюму и наружности ребенка, прибавляет: «многие в нем обманулись, так как его серьезность, непривычная для французов, показала им, что он — Лоренцо».
От мальчика не могло укрыться, что окружающие относятся к нему не так, как к другим детям, — и он сам привык смотреть на себя не как на обыкновенного человека. Когда, несколько лет спустя, неаполитанский король прислал ему в подарок породистого коня, Лоренцо послал в ответ такие богатые дары, что один из приближенных заметил ему: «Вам дешевле стоило бы купить такую лошадь». «Разве вы не знаете», возразил юноша, «что это — царский подарок, и что по-царски — никому не уступать в щедрости». Из вежливости членов семьи Медичи даже титуловали как членов царствующего дома: обращаясь к ним, их называли «Ваше Великолепие», Vestra Magnificenzia, а в третьем лице «великолепными», magnifici. Для Лоренцо этот титул стал прозвищем, в котором слилось представление о его властном положении с воспоминанием о блеске и роскоши его праздников и турниров.

Два поколения гуманистов

Эти новые отношения отразились и на гуманистах, по-прежнему наполнявших дом Медичи. Прежнего духа равенства, отличавшего флорентийское общество, уже давно не было. Старшее поколение друзей Козимо перемерло: он их всех пережил. Это были люди, по большей части, самостоятельные, державшие себя с достоинством: Траверсари был впоследствии генералом своего ордена, другие, как Поджио, зависели от республики, а не от Медичи. Теперь Медичи и республика совпадали; в доме Лоренцо был источник всяких милостей, и среди его литературных друзей нашлись люди, для которых их таланты и знания были только средством, чтобы получить эти милости. Вырабатывался тип придворного гуманиста, сочинителя хвалебных од на безукоризненном латинском языке. Иногда такую унизительную роль брал на себя человек действительного дарования, — в роде Анжело Полициана (латинизированное Montepulciano). Бедный сирота, воспитывавшийся на чужой счет, он нашел себе приют в доме Медичи, и занял здесь при Лоренцо положение среднее между другом и доверенным служителем. В своих звучных и красивых стихах он воспевал подвиги своего покровителя на турнирах, его любимого скакуна, его испанскую собаку, дерево, им посаженное в саду. Но он не всегда умел угождать. Приглашенный воспитывать сына своего хозяина, он поссорился с женой Лоренцо, — и его просто-напросто выпроводили из дома. Как опальный, проживал он, — зимой, на одной из дач, принадлежавших Медичи, осыпая просительными посланиями Лоренцо и его мать; она, как мы знаем, сама была писательницей, и от нее Полициан мог ожидать больше участия, чем от кого-либо другого. Только с трудом ему удалось добиться прощения, после целого ряда писем, где гордая самоуверенность писателя, знающая себе цену, странным образом смешивается с просительным тоном человека, живущего на хлебах из милости.
Под влиянием новых нравов стало складываться новое направление в поэзии. Классические сюжеты, которые были в ходу в раннюю пору гуманизма, скоро надоели светскому обществу. В погоне за более разнообразным и занимательным материалом, придворные поэты стали разрабатывать богатый запас средневековых рыцарских романов. Таким путем возник романтический эпос, исключительно итальянский, развивавшийся рука об руку с придворной жизнью. Самым знаменитым его представителем был Ариосто, но возник он еще при дворе Лоренцо Великолепного; один из друзей последнего, Пульчи, был автором поэмы «Morgante Maggiore», — ряда романтических приключений, названных так по имени одного великана, который играл в них главную роль.
Это возрождение средних веков в литературе не должно нас удивлять. Средние века были гораздо ближе к флорентийскому обществу времен Лоренцо, чем это можно подумать. Например, в домашнем быту осталось еще много такого, что напоминало добрые старые времена, воспетые Данте, — когда умывались редко и за столом не знали вилки. За исключением торжественных случаев, стол в семье «Великолепного» был очень простой, даже скудный. Когда Лоренцо выдал дочь за одного из племянников папы Иннокентия VIII, папский непот был поражен переменой, которую он заметил. Он раньше не один раз бывал в доме как гость, и его угощали роскошными обедами: теперь на стол подавали одно-два блюда. Он высказал свое удивление Лоренцо. «Тогда вы были чужой», ответил тот, «а теперь вы мой сын и будете жить так, как мы все живем». При всем своем уме Медичи, в сущности, очень наивно признался, что живет напоказ, что та утонченность и изящество, которым удивлялись посторонние, только для посторонних и существуют, а сами хозяева в них вовсе не чувствуют потребности. Пока дело шло об удовольствиях стола, в этом еще было много хорошего, но иногда простота нравов давала себя знать в очень непривлекательных формах. О грубых карнавальных шутках уже было упомянуто; вот другой случай. У Лоренцо был врач, маэстро Мананте, любивший выпить и в пьяном виде служивший предметом потехи для хозяина и его гостей. Однажды, в веселую минуту, Лоренцо придумал сыграть с ним следующую шутку. По его приказу, замаскированные люди схватили бедного доктора, когда он спал, отвезли в незнакомую ему местность за городом и там оставили. В город между тем распустили слух, что Мананте умер. Можно себе представить ужас и удивление домашних, когда живой мертвец нашел-таки дорогу в город и вернулся домой. Дома от него бегали и открещивались, долго его не пускали в его собственное жилище, пока сам автор шутки не рассказал, в чем дело.

Противоречия флорентийской жизни

Рядом с такими забавами, достойными полуграмотных ремесленников, странное впечатление производят заседания платоновской академии, где те же самые люди занимались решением самых сложных и трудных вопросов отвлеченного мышления. Приглядываясь ближе, не трудно увидеть, что здесь также было больше показного остроумия, чем действительного интереса к философии, — и еще меньше действительного понимания ее. Платона не умели отличать от неоплатоников, а от последних не стеснялись заимствовать самые грубые заблуждения, в роде того, что весь мир населен невидимыми существами, духами, которые могут быть полезны и вредны человеку и которых человек может подчинить своей воле. На практике это оправдывало всякое колдовство — и, действительно, Полициан, по-видимому не на шутку верил в существование ведьм. Поджио серьезно рассказывает о том, как в Адриатическом море однажды всплыл тритон, и тому подобное. Миросозерцание простого народа было вполне средневековое. Когда после казней в апреле и мае 1478 г. долго не прекращались дожди, флорентийцы приписали это тому, что тело «изменника» Якопо Пацци похоронено в городе, и выкинули его в Арно. Проповедники из нищенствующих монахов ходили по всей Италии, и народ везде принимал их с энтузиазмом. Они бичевали все, что составляло гордость Возрождения: искусство, «языческую» литературу, удобства и роскошь личной жизни; на кострах, которые устраивались их фанатическими поклонниками, горело все, что было признаком нового направления культуры, — от картин изданий «Декамерона» до женских нарядов включительно. И Возрождению нечем было на все это ответить, — кроме насмешки, всегда бессильной против народного одушевления. Средневекового религиозно-нравственного идеала Возрождение не признавало; но поставить на его место цельное, разумное, вполне сознательно выработанное мировоззрение оказалось выше его сил; эта задача досталась нашему времени. Религиозное чувство было не удовлетворено, а тысячи мелких суеверий продолжали опутывать и портить жизнь. Немногие пытались создать новую религиозную систему на основе неоплатоновской философии или даже еврейской каббалы, как Пико делла Мирандола, но и он кончил тем, что вернулся к традиционной вере и умер в рясе доминиканского монаха. Стоило явиться проповеднику, который сумел затронуть лучшие стороны средневекового человека, чтобы в столице итальянского гуманизма началось религиозное движение, живо переносящее нас ко временам Бернарда Клервальского. Мелкие, с первого взгляда, противоречия в жизни флорентийского общества потому и заслуживают внимания, что они нам объясняют возможность такого крупного исторического противоречия, каким было господство Савонаролы во Флоренции конца ХV-го века.

Финансовое крушение

Одинаковый кризис переживала вся Италия: во Флоренции он выразился ярче, чем где бы то ни было, потому что к нравственному перевороту здесь присоединился политический. У него были свои причины, независимые от первого: толчок был дан с другой стороны, из того центра, около которого вращается история Флоренции в течение всего столетия. Медичейский банк господствовал над жизнью города; с падением этого банка пала власть Медичи, пал и тот порядок вещей, который они установили. При всех разносторонних дарованиях, которыми обладал Лоренцо, у него не было одного, — того самого, которое дало в руки его деда управление республикой. Ясный и трезвый взгляд на вещи, необходимый человеку, ведущему большие денежные дела, который составлял отличительную особенность Козимо, не мог развиться у его внука — просто от недостатка упражнения. Княжеское положение, которого добились Медичи, было очень вредно для Лоренцо: всеобщая угодливость, отсутствие отпора с чьей бы то ни было стороны, — особенно после неудачи Пацци, — заглушали потребность рассчитывать, проверять самого себя, что на каждом шагу должен был делать человек, власть которого опиралась на его кредит в денежных делах. Лоренцо сам сознавал, что эти дела все более и более запутываются, и старался найти для своих капиталов более надежное помещение, покупал земли, может быть, считая сельское хозяйство более «царским» занятием, чем банкирское дело. Но земли давали мало дохода, а издержки росли, турниры и праздники, пиры и постройки требовали громадных сумм; еще дороже обходилось удовлетворение княжеского тщеславия; трудно и вычислить, что стоило Лоренцо назначение кардиналом его сына Джованни (будущего Льва X): правда, зато он был единственным пятнадцатилетним кардиналом в Курии. Всевозможные средства пускались в ход, чтобы достать денег: Лоренцо не стеснялся даже продавать свою фирму менее известным банкирам. Но дела его собственного банка шли год от году хуже. Как обыкновенно бывает, слуги стали подражать своему господину: заведующие заграничными конторами дома Медичи старались походить на своего «Всликолепного» хозяина; последствием было то, что несколько медичейских контор прекратили платежи. Чтобы спасти свой кредит, нужно было во что бы то ни стало уплатить долги; дела банка давно безвыходно переплелись с государственными, естественно было искушение позаимствовать — на время — из казенных денег. Никакого контроля не было, потому что все высшее финансовое управление издавна было в руках преданных Медичи людей. Скоро обыкновенных государственных доходов не стало хватать, пришлось обратиться к чрезвычайным средствам: здесь больше всего пострадало доброе имя Медчи. Во Флоренции издавна существовала так называемая «девичья касса», или «касса приданых» (monte delle fanciulle, или delle doti). Каждый отец семейства делал туда ежегодные взносы: за это дочери, выходя замуж, получали от государства приданое, пропорционально взносам. Благодаря Козимо, касса была в образцовом порядке; решились воспользоваться ее капиталами для покрытия дефицита медичейских банков. Последствия скоро обнаружились; началось с того, что лишь часть приданого выдавали деньгами, а на остальное давали расписку; скоро стали ограничиваться одними расписками, которых никто не брал. Множество флорентийских девушек из среднего круга, для которых касса была единственным подспорьем, вдруг стали бесприданницами. Быть может, бедствие и не было так велико, как описывают взволнованные современники, но, несомненно, велико было негодование, которое охватило все флорентийское общество. Недовольство, прежде ограничивавшееся членами олигархии, распространилось теперь на очень широкий круг; затронуты были интересы лучшей, зажиточной части населения, где прежде у Медичи было столько сторонников, благодаря дешевому кредиту. Вера в медичейскую добросовестность и в медичейское богатство исчезла сразу.
8 апреля 1492 года умер Лоренцо, всего сорока двух лет от роду. Незадолго перед кончиной он велел призвать к себе приора Сан-Марко, — единственного человека во Флоренции, осмеливавшегося не повиноваться Медичи. О чем умирающий говорил с Савонаролой, — навсегда осталось тайной. Но среди монахов Сан-Марко ходил легендарный рассказ об этой беседе, передающий ее если и не так, как она происходила, то так, как она могла происходить. Монах потребовал от Лоренцо, чтобы он воротил все, чем он неправильно завладел, особенно, чтобы он вознаградил несчастных девушек, которых он лишил приданого, — Лоренцо изъявил на это согласие; затем, чтобы он вернул Флоренции свободу; в ответ на это больной молча повернулся лицом к стене. Тогда Савонарола ушел, не дав ему причастия. Если под свободой он разумел падение власти Медичи, то его желание исполнилось скорее, чем, может быть, он сам ожидал. С небольшим год после того, как похоронили Лоренцо, французский король Карл VIII явился с войском в Италию, чтобы отнять у арагонского дома наследие герцогов анжуйских — Неаполь. Предстояло тяжелое испытание заграничному влиянию Медичи, одному из самых крепких якорей, на которых держалась власть Козимо. Якорь сорвался. Пьеро, сын Лоренцо, заключил союз с Неаполем; но прошли времена, когда флорентийские банкиры были страшнее целой армии. Французы беспрепятственно дошли до границ Тосканы. Захваченный врасплох, Пьеро должен был вступить в переговоры и согласился на капитуляцию, крайне унизительную для Флоренции. Когда он вернулся в город, он уже не был в нем господином; скоро он должен был бежать. Не раз потом возвращались Медичи обратно. Еще двести лет (до 1737 г.) великогерцогская династия этого имени правила Тосканой. Но это были уже другие Медичи, и основания их власти были другие.


Автор: М. Покровский

Симеон, царь болгарский Турки в Европе и падение Византии