Область расселения, образ жизни, внешний вид

Русские степи идут не только по югу России, но и по югу Сибири. Они начинаются с далекой Восточной Сибири, с забайкальской или даурской степи, которая далеко не походит на наши южнорусские степи, — на степи Новороссии и Украины, а также и на песчаные пустыни Средней Азии, прилегающей с юга к Сибири, — у сибирской степи свой характер и свои особенности.
Забайкальская или даурская степь никогда не представляется сибиряку безграничным пространством голой безводной поверхности, покрытой сыпучими песками. Нет, под словом степь, сибиряк привык разуметь обширнейшие луга, окаймленные обнаженными или лесистыми цепями гор и перерезанные в различных направлениях небольшими холмами. Даурская степь, — это возвышенные плоскогорья отрогов Яблонового и Станового хребтов гор, где горы и холмы точно исполинские волны, идут одни за другими и где кажется, что там земля когда-то заволновалась, да так это взволнованное море и застыло. В одном месте глубокие впадины, в другом равнины, а там холмы, за ними же, точно девятый вал, высятся и горы. В этих горах есть сокровища различных драгоценных камней, по преимуществу аквамаринов, есть олово, медная руда, серебро, найдено и золото, есть также во впадинах гор или в долинах соленые озера и встречаются во множестве минеральные источники. Эти долины, холмы и горы зеленеют повсюду роскошной растительностью; кое-где разбросан группами сосновый лес, береза, а берега рек и речек покрываются кустарными деревьями — душистым тополем, яблоней, боярышником, черемухой; и то там, то сям текут эти небольшие степные речки, задумчиво стоят кое-где зеркальные озера, сочатся в разных местах родники, ключи с свежехрустальной струйкой холодной воды, разливаясь свободно по степи, орошают и живят тучную зелень. Здесь, в этой сибирской степи нет также тех далей, где бы они, как на юге России в Новороссии, уходили в бесконечность, сливаясь с горизонтом неба, — здесь в хорошую ясную погоду, в той или другой стороне, появятся на горизонте только холмистые очертания, которые непривычному, незнающему человеку покажутся за отдаленные группы облаков, медленно и плавно ползущих по небесной лазури.
Хороша, цветуща, ароматна и полна жизни даурская степь весной и вначале лета. Тогда, все быстро растет, цветет, все движется, шумит, а бесчисленные, разнообразные голоса птиц раздаются по всем направлениям и в воздухе, и на земле.
Едва прошел холодный февраль, как уже давно прилетели степные петухи — дрохвы, — эти первые вестники приближающейся степной весны. Боясь утренних морозов, они бережно поджимают под себя свои крепкие голые ноги и сидят натутурившись на показывающихся кое-где проталинах и почерневших пашнях. А наступил март, солнышко стало пригревать сильнее, снег почти уже весь стаял, он небольшими пеленами лежит только кое-где на северных покатостях гор и в оврагах, везде уже потекли ручьи мутной воды, почернели уже крепко уезженные дороги, а подошел конец марта, и побежали, и зажурчали речки, надулась и вспучилась середина ледяной, рыхлой коры на озерах; к Покрову же стало повсюду сухо, земля, как говорится, отошла; она сделалась на несколько вершков мягка, а к Благовещению, — посмотрите на даурскую степь, — и вы ее не узнаете. После жестоких сибирских морозов, после страшных снежных метелей, называемых в Сибири пургой, при которой не видать иной раз но целым неделям ни земли, ни неба, — тут яркое солнце, яркая зелень и цветы, а всяких голосов, звуков и не переслушать. Везде засуетились около своих норок сурки, или суслики и, сидя на задних лапках, громко свистят на всю степь; повсюду по речкам и озерам ныряют и полощатся утки и гуси; они проносятся длинными вереницами в воздухе, оглашая его с высоты заунывными звуками и гоготаньем; и вся степь наполнилась перелетною дичью, и вся степь заголосила докучливым и тревожным птичьим криком. Там птицы перелетают с места на место, тут они вьют гнезда, когда же подымаются целыми стаями в перелет, то и зачастую затмевают на несколько секунд ярко светящее солнце, а, разбившись, потом вереницами по всему горизонту, медленно поднимаются под облака, где и теряются в пространстве. И с раннего утра, и до поздней ночи не пройдет секунды, чтобы не виднелось на небе где-нибудь вереницы гусей и уток, даже и ночью в темноте вы слышите у себя над головой мерный взмах их крыльев и пискливый отклик то тут, то сям птичьего переговора.
Но земля все еще черна, степь только стала оживать, только освободилась от зимних снежных и ледяных покровов; и животные наголодавшиеся за зиму, едва передвигают ноги, они стали заваливаться, то есть отощали, лишились сил, и ждут корма, ждут свежей травы, новой зелени. И, если не пройдет по степи губительный пожар, который уничтожит все, даже старую ветошь — траву, покрывши землю словно черным сукном, и, если не завернет весенняя пурга, не выпадет снова снег по колено, то пройдет день, другой, и жаркое солнышко так сильно пригреет, так потянет из сырой земли молодую зелень, что чуть только не видишь, как растет она на глазах. Вчера еще грустно выглядывала мрачная степь, но прошла одна ночь, весенняя теплая ночь, и картина сразу изменилась. Везде густою щетиною пробилась молодая зелень, а еще дня два, много три и вся степь покрылась разноцветным живым ковром, всевозможными яркими цветами, которые раскинулись повсюду красивыми группами, точно вытканными узорами. Здоровый же воздух, дивный, живительный аромат так и станут проникать до глубины души, так и вздохнется полной грудью, всеми легкими… Это уже благовонная, всеоживляющая степь весной, явившаяся как бы по волшебству из-за покрытой недавно еще зимним саваном, мрачной могилы…
Все радуется, все точно улыбается проглянувшему светлому дню, и везде, где только виднеются изгороди бурятских улусов, что тоже наших селений, повсюду бродят стада различного рода рогатого скота, горделиво выступают, подняв высоко головы, двугорбые верблюды и разгуливают тысячные табуны даурских маток. За жидкими изгородями из тонких жердей, окружающими каждый улус, виднеются то конические войлочные юрты, то бревенчатые восьмиугольные, шестиугольные или четырехугольные срубы с плоскими или несколько покатыми крышами. Оттуда из отверстий, проделанных в крышах для выхода дыма и для света, высоко тянутся дымки от очагов и в прозрачном просторе весеннего тихого воздуха звонко раздаются по дворам голоса работающих буряток и пискливый визг играющих ребятишек. A по полям, то там, то сям, слышится кое-где бурятская заунывная песня о высоких горах, о широкой степи; где же либо, не вдалеке от юрты, молодой наездник с арканом в руке скачет верхом по степи, стараясь поймать коня. Полы его синего кафтана развеваются, шапка давно свалилась на землю, но конь не поддается на аркан и увлекает бурята все далее и далее в степь. По степной же дороге, сидя верхом на быке, запряженном в скрипучую двухколесную таратайку, тащится старик бурят, подергивающий веревку, продетую сквозь ноздри быка, и, посасывая свою деревянную трубочку — носогрейку, или китайскую медную трубочку — ганзу, мурлыкает протяжную заунывную песню. Он снял остроконечную бурятскую шапку, почесывает свою бритую голову, на затылке которой торчит, как крысий хвостик, маленькая косичка, и слушает его мурлыканье как бы один только бык, еле-еле передвигающий нога за ногу. Все тихо, все спокойно, точно теряется в необъятном пространстве степи и невозмутимого весеннего воздуха; все как бы отдыхает и наслаждается возрождающейся величественной природой.
Такова сибирская степная весна, с появлением которой просыпаются и долго спавшие под овчинными шубами буряты. В одном месте они отыскивают тучные пастбища для скота, отощавшего за зиму на подножном корму, в другом они принимаются за хлебопашество, там опять по рекам и озерам, особенно на юге Байкальского озера, усердно работают на рыбных ловлях; и не только из городов, как Иркутск, где они торгуют, промышляют и нанимаются на разные работы до весны, но даже и из более или менее своих благоустроенных на русский лад улусов, с весной они уходят в степь, которая тащит их к себе, как родное привольное обиталище.

Они издревле населяли эту даурскую степь, отделившись от своих родичей монголов, и явившись сюда из Монголии теперешней провинции Китая. Казаки, завоевавшие Сибирь, впервые встретили бурят в первой половине семнадцатого столетия на нынешних же их пастбищах, где они занимались звероловством и скотоводством. Буряты, кочуя по этим степям, вели жизнь чисто пастушескую, и только с водворением русских, их жизнь стала мало-помалу изменяться, кочевья ограничивались известными пределами, звероловство за истреблением зверя оскудело, и, волей неволей, истые кочевники стали оседать, то есть делаться оседлыми, чего требует хлебопашество.
Их давние соседи тунгусы и орочане зовут бурят, как жителей даурской степи, даурами, а русские не бурятами, а несколько переиначенным именем, — братскими, так как буряты испокон веков промышляют, работают все вместе по братски и делят все добытое поровну. Они сообща владели и землей, сообща кочевали, а также занимались и звероловством. Недавно еще сообща или артелями они устраивали осенью охоту, которая называлась у них абой, то есть облавой и которую старики вспоминают с особенным оживлением. По словам стариков, на эту абу съезжались не только несколькими улусами, по даже целыми родами, а в незапамятные времена и всем племенем, привозя с собой для общей складчины провизию, — мясо и сыр, которое и взвешивалось старостою охоты на руке. Разбивши войлочные юрты и разделившись на партии, они оцепляли место, предназначенное для охоты, и уничтожали в изобилии всякого зверя; но каждый охотник, убивший зверя, отдавал его распорядителю, а вечером с возвращением в юрты, вся добыча делилась поровну и начиналось пиршество. На другой же день окружали другое место, и так продолжалось дней пятнадцать, если не более; после чего собирались на общее празднество или пиршество, где разбирались, как и при отдельных дележах, всякие споры, и совершался свой суд. Споры и суд совершал в присутствии всех старшина, и в случае несогласий он клал шапку обвиняемого на земле, стрелял из лука вверх над самою шапкою, и, если стрела падала обратно в шапку, то обвиняемый признавался виновным. Иногда же прибегали и к другому способу: в землю втыкалась берцовая кость зверя, и спорящие должны были в нее стрелять, где правым признавался конечно тот, кто в нее попадал.
Эти времена общинного братского звероловства уцелели только в воспоминаниях, и самым звероловством теперь промышляют более всего на севере даурской степи, ближе к тайге, как скотоводством, приближаясь к югу; в земледелии же, площадь которого все более расширяется, буряты перещеголяли уже и своих учителей русских. Они тщательно свою землю удобряют, усердно распахивают, изрезывают все поля по разным направлениям для орошения канавами; отчего у них и урожаи, и хлеб лучше, чем у русских. С весной они, если не скотоводы и не рыболовы, то все работают с зари до зари на пашнях; но скотоводство и коневодство все-таки и при хлебопашестве их главное и любимое занятие, как и широкая, раздольная степь — постоянное их обиталище. Даже и свои бревенчатые юрты они устраивают в разных местах своего кочевания, и нигде вы не увидите бурята таким молодцом, как в степи на кочевке. Но молодцом и как бы бойким в движениях вы увидите его только на лошади, с которой он точно сросся; слезет же он с нее, и перед вами явится малорослый, широкоплечий человек с худощавым станом, подпирающимся колесообразными, точно худыми подставками, кривыми ногами, и ноги эти при движении вперед как-то странно закидываются сбоку, переплетаются нога через ногу, а покачивающийся сгорбленный и сутулый стан напоминает чисто утиную походку. Тем не менее не одна бурятка степная красавица, такая же по виду точь-в-точь как и он, думая и мечтая о своем красавце, не раз вздохнет о его плоском, скуластом лице, напоминающем старое, дырявое берестовое лукошко, к которому пришиты большие уши, как пироги, или как ручки для того, чтобы за них держать. Представляется ей его бледно-грязное с смугловато-желтым цветом, лоснящееся и расплывающееся от жиру, широкое лицо с низким и морщинистым лбом, с приплюснутым, а иногда и горбатым носом, возле которого в широко расставленных глубоких впадинах светятся зорко высматривающие и как бы озирающиеся по сторонам черные узкие глаза. Он так же почти, как и его возлюбленная, без усов и бороды, его реденькие усишки едва оттеняют толстые темно-красные губы, а жиденькая бородка скорее походит на старую, ощипанную метелку. Зато его голова густо покрыта черными щетинистыми, коротко остриженными и торчащими вверх, как у ежа, волосами, или же наголо выбритыми с длинным хохлом или косой, падающей с маковки, как заплетенный конский хвост. На голове у него красная высокая суконная шапка, а зимою остроконечная кожаная с меховой опушкой, либо же плоская китайская с шелковой длинной кистью и также опушенная выдрой или норкой, в ушах маленькие серьги, на грязных пальцах медные и оловянные кольца и перстни, а ноги обуты либо в войлочные и меховые онучи, нечто в роде длинных, широких и мягких сапог шерстью вверх, либо же летом в кожаные и непромокаемые чулки. Зимою он одет в овчинную шубу, которая скорее напоминает короткий лоскут меха и которая редко когда сходится в полах; а летом на нем синий, не особенно длинный, такой же, как и шуба, кафтан, и так же, как и шуба, перетянутый в талию ремнем, к которому привешены: небольшой ножик в кожаных ножнах, огниво с сумкой, украшенные у богатых серебряной насечкой, малахитами и красными кораллами, так называемыми маржанами; и тут же, возле огнива и ножа, вязанный китайский кисет с табаком и неразлучная китайская ганза.

Также одета и возлюбленная его бурятка, по виду совершенно схожая во всем с ним, но, конечно, без всякого уже признака бороды и усов, и не бритая, и не с одной косой, как у него, а со множеством косичек, в которые, ради красоты, вплетены и конские волосы, и тесемки, и шнурки, ленточки, кисточки, и которые отброшены по обе стороны лица по плечам. На голове у нее также остроконечная шапочка с меховой опушкой, или китайская плоская, но тоже с опушкой и с кистью на верхушке; кафтан опять-таки такой, как и у бурята, и также без талии, но несколько красивее, поуже и поверх его носится или маленькая душегрейка, обшитая шнурами, или же плисовый кафтанчик в роде нашей кофты. Мелких при этом всякого рода украшений и не перечесть: в ушах серьги, но уже не маленькие, как у бурята, а круглые большие и иногда с кораллами, на пальцах множество колец и перстней, на руках браслеты, а шея вся унизана ожерельями из бус, бисерных ниток, металлических пластинок, монет, ниток маржана и всякого рода побрякушек.

Также одета и женщина бурятка, одинаково подпоясанная шелковым или плетеным гарусным поясом, на котором также висят, — и трубка, и кисет с табаком, а иногда и ключи от сундуков. Она отличается от девушки только прической, состоящей из двух толстых кос, раскинутых по плечам, да худощавым и более темным с резко выдающимися скулами лицом, показывающим усталость и тот непомерный труд, который она одна несет во всем хозяйстве.
Бурят знает только табун, или рыболовство и хлебопашество, а там, вернувшись со степи в юрту, он ложится на кошму и покуривает, как и всю зиму, трубку за трубкой; девушки же от беспечной жизни жирны, мясисты, краснощеки, с одутловатыми широкими лицами от излишнего сна и с припухшими и заспанными глазами; они с утра и до вечера гуляют, а, найдя возлюбленного, танцуют повсюду свой эхор. Где бы эти возлюбленные ни сошлись, — за юртами, в поле, в степи, на речке, — первая радость у них — эхор, которым они и выражают всю свою пламенную любовь.
Увидит, положим, какой-нибудь Пехусай свою возлюбленную Шантаю, и послышится сперва разговор между ними быстрый, отрывистый, в котором при полусжатых губах раздаются резко горловые звуки: буш, хун, гун, ер, ур; а потом тряхнет Пехусай, глядя на Шантаю, головою, затем подбоченится, станет в позицию и крикнет ей вдруг: эхор!.. И Шантая подбежит к нему, и положат они друг другу руки на плечи, или обнимутся и схватятся под мышки и начнут кружиться, поднимая то правые, то левые ноги и громко припевая: эхор, эхор, эхор!.. Этот, эхор слышится сначала тихо, потом быстрее и громче, потом наконец переходит в какой-то рев, а ноги двигаются живее, стучат сильнее, так что из-под ног летит во все стороны брызгами или комками грязь или пыль, и так продолжается долго, долго, пока такая любовь не обессилит и влюбленные не истомятся окончательно. Но на другой день, а не то и в тот же день вечером тот же самый эхор и также до истомления, что и будет продолжаться до свадьбы, когда родные сговорятся о калыме, то есть о плате за невесту и когда, после множества предсвадебных угощений, назначается ламами, то есть их священниками и день свадьбы. В этот день подруги невесты, которые живут у нее со дня сговора, приготовляя приданое, завидев приближающегося жениха с приятелями, окружат возле юрты, взявшись за руки, невесту; и жених с приятелями бросятся на девушек, стараясь вырвать из их круга невесту, a девушки, сопротивляясь, поднимут писк, визг, пока не возьмут молодцы невесту силой, после чего девушки оденут невесту, закутают ее в шубы или ткани, и посадив верхом на лошадь, отправятся вместе с ней в степь, а жених обратно в свою юрту, где ожидают его родные. С этими родными и приятелями он также поедет в степь, где, завидев лам, важно восседающих где-либо у ручья и за ними табор невесты, жених, как бы отыскивая невесту, проезжает нарочно мимо. Но ламы останавливают поезд жениха, спрашивая, — куда вы едете?
Жених отвечает, — мы едем по степи.
— Кого ж вы ищете? опять спрашивают ламы.
— Ищем мы корову, — отвечают поезжане, — у которой рога серебряные, хвост шелковый, копыта золотые и вместо глаз горят яркие драгоценные камни. Не видали вы такой коровы?
— Видели, — говорят ламы.
— Где же вы видели?
— Мы видели здесь у ручья, и она бежала мимо, мы остановили ее и взяли в свой табор.
— Отдайте же ее нам, она наша, — просят со стороны жениха.
Ламы сперва отказываются, но потом соглашаются; и тогда оба поезда, соединившись вместе, отправляются в юрту жениха, где ламы читают священные книги, а когда невеста снова переоденется, тогда начинается пир. Много съедается тут вареной и жареной баранины, мяса; много выпивается араки (водка, приготовляемая из остатков молока) и кумысу (кобылье молоко), но более всего кирпичного чая. У костров же, где располагаются пирующие гости, снова начинается неизбежный эхор, слышатся иногда и песни; и так справляют свадьбу всю ночь до утра, когда гостей развозят уже по домам. Жених по существующему обычаю, увидит свою молодую жену только на второй день, и молодая целый месяц живет барыней, ничего не делая, но потом, съездивши на недельку к родным, входит уже во все тяжкие условия бурятской жены. Она утром первая должна встать, развести огонь, заварить чай, потом доить коров, напоить всех чаем, затем выгнать скот на водопой, а когда поднимется с кошмы муж, то оседлать ему для прогулки по знакомым лошадь, и когда он вернется, то расседлать лошадь, накормить мужа, и, когда он снова заляжет с трубочкой на кошму, то убравшись во всем по хозяйству, она шьет, так как должна одеть всех, делает войлоки, или выминает в мялке кожу; и в такой безостановочной работе проходит весь день.
Ее сватают замуж родные иной раз с детства, но муж по любви может купить и другую жену, точно также и развестись может свободно, когда ему вздумается, а после смерти жены ему не воспрещается жениться хоть сто раз, только чтобы в одно и то же время не было более двух жен.